выбросились с парашютом, или сели где-нибудь. Но при любом раскладе сегодня счет — в нашу пользу.
Заруливаю на стоянку и глушу мотор. Крошкин вскакивает на плоскость и помогает мне открыть фонарь. Отстегиваю ремни и снимаю шлемофон, подставляя разгоряченное лицо утреннему ветерку.
— Ну, как? — нетерпеливо спрашивает техник.
— Сделали мы их, Ваня! Крепко сделали. — Я вылезаю на плоскость и закуриваю.
— Ну а они? Как они?
— Ничего, крепкие, но горят и удирают нормально. Главное, много их, очень много! Но досюда они не дойдут. Там сейчас “тигры” работают.
Спрыгиваю на землю и обхожу “Як” кругом, внимательно его осматривая. Повреждений нет, от мотора тянет жаром, стволы пушки и пулеметов закоптились.
— Давай, друг, заправляй машину, заряжай оружие. Скоро снова пойдем.
— Передохнуть бы вам надо.
— Передыхать теперь после войны будем.
От своих самолетов тянутся летчики. Они возбуждены боем, глаза еще горят, кое-кого даже дрожь бьет. Один прикурить никак не может, ломает одну спичку за другой. Волков быстро проводит разбор полетов и убегает в штаб, а мы присаживаемся в тени деревьев. Все молчат, только дышат все еще тяжело, сплевывают и посматривают на запад. Говорить, в принципе, не о чем.
Через полчаса приходит Волков. Он сияет.
— Хотите знать, сколько мы сейчас завалили? Семьдесят восемь! Десять “Мессершмитов”, двадцать девять “Дорнье”, остальные — “Хейнкели”. У нашей эскадрильи — двадцать один! Вот так и дальше надо!
— Но и сами троих потеряли, — бросает Букин.
— Ничего не попишешь, война есть война. Все равно, если и дальше будет так же: одного за двадцать пять, это очень неплохо. А без потерь воевать способа еще не изобрели. Сейчас машины подготовят, позавтракаем и будем сидеть в дежурном режиме. Поднять могут в любой момент. Обстановка во многом еще не ясная. Связь местами порушена. Некоторые посты воздушного наблюдения вообще молчат. Видимо, диверсанты поработали. Ночью будет дежурить первая эскадрилья. Следующая ночь наша.
Дневальный зовет на завтрак. Идем в столовую. Быстро проглатываю что-то, не разбирая толком, что ем, и возвращаюсь к машине. “Як” уже готов к вылету. Выслушиваю рапорт Крошкина и отправляю его в столовую. Сам ложусь в тени крыла. Сергей пристраивается рядом и протягивает мне папиросы. Мы закуриваем.
— Нормально поработали, — говорит Сергей, выпуская дым, — если так и дальше пойдет, то у Геринга скоро ничего не останется.
— Твоими бы устами, друже, да мед пить. Только дальше-то так не пойдет.
— Почему так думаешь?
— А потому, что мы имеем дело далеко не с дураками.
— Хм!..
— Нечего хмыкать. Ты сам подумай. Если ты попробовал атаковать в лоб и противник не дается, что будешь делать? Снова в лоб пойдешь? Конечно, нет! С одного фланга попробуешь, с другого, с тыла… словом, будешь искать. Так почему же ты немцев за дураков держишь?
— Верно. Сегодня они хотели нас численностью задавить — обожглись. Будут брать умением.
— Вот-вот! А воевать они умеют. Завтра, а может быть, уже и сегодня они снова полезут. Но такими колоннами они ходить больше не будут. По две-три девятки, с разных сторон, на разных высотах, с рваными интервалами и с хорошим прикрытием. Вот тут попотеем, только успевай поворачиваться!
— Букин! Злобин! В штаб! — кричит дневальный.
Майор Жучков сидит над картой и чешет затылок карандашом. Увидев нас, он оживляется.
— Вот что, орелики! Из штаба округа, то бишь фронта, поступило задание. Проверить железную дорогу от Осиповичей до Слуцка и Барановичей на предмет, не перерезали ли ее немцы десантом? Поступают сведения о большом числе парашютистов. Но сведения противоречивые и непроверенные. Вот вы и проверьте. Мне так кажется, не десант это. Это экипажи тех самолетов, что вы наколотили, а сейчас 128-й добивает. Но проверить все равно надо. Действуйте.
— Есть!
Мы выходим из штабной палатки, и Букин предлагает:
— Давай пойдем так: до Барановичей я с Ванькой иду справа от магистрали, ты с Серегой — слева. В Барановичах меняемся. Что одни не увидят, другие заметят.
— Идет, мудро глаголешь!
Через пять минут мы уже в воздухе. У Осиповичей снижаемся до восьмисот метров. Справа и чуть сзади идет Сергей. Еще правее, метрах в пятистах, мелькают Букин с ведомым.
Видимость отличная. Под крылом проплывают поля, рощи, лесные массивы. Пока не видно вообще никаких следов войны, не то что десанта.
Первый признак войны замечает Сергей. Неподалеку от станции Уречье он замечает торчащий среди поля обгорелый хвост “Дорнье”.
— Не твой, часом?
— С таким же успехом и твоим может быть.
Дальше стали попадаться воронки от бомб, еще два обгоревших самолета. Местами воронки покрывают землю сплошной рябью, как оспа лицо больного. Здесь немцы поспешно освобождались от бомбового груза.
Под крылом проплывает горящий поселок. По улицам бегают, суетятся люди. Заслышав звук наших моторов, они останавливаются и смотрят нам вслед. Мне так и слышится:
“Вот они — соколы! Как немцы улетели, так они сразу храбрыми стали!”
Как объяснить им, что армада немцев шла вовсе не для того, чтобы убить племенного, увенчанного медалями бугая Буяна и его полупьяного скотника Панаса. И что произошло это только потому, что мы хорошо сделали свое дело.
Под крылом — Слуцк. Здесь картина иная. Подъездные пути забиты эшелонами. Прекрасная цель! Сама станция разбита в пыль и в дым. Здесь бомбили прицельно. Видимо, воздушное прикрытие не успело или не сумело помешать немцам.
Идем дальше. Признаков десанта нет. Минут через двадцать вижу самолеты. “Юнкерсы”!
— “Сохатый-25”! Я — 27-й, вижу “Юнкерсов”!
— Понял, 27-й. Наше дело — разведка, да и не справимся мы вчетвером. Видишь, “мессеры”, — откликается Букин и докладывает: — Всем, кто меня слышит! Я — “Сохатый-25”. В квадрате 6Д, на высоте три пятьсот, вижу три девятки “Ю-88” и двенадцать “Мессершмитов”. Курс — на Слуцк.
Нам отвечает Жучков:
— “Сохатый-25”! Я — “Пирамида-2”, понял вас. В бой не вступать. Продолжайте выполнять задание.
Над Барановичами делаем круг и ложимся на обратный маршрут.
