ней такая же, некогда белая, а ныне забрызганная кровью униформа. Увидев меня, она столбенеет и лишается дара речи. Гучкин с любопытством смотрит на нее. Наконец Ольга приходит в себя.
— Андрей! — визжит она и, прыгнув с крыльца, повисает на мне.
— Ольга! — трагическим голосом кричит Гучкин. — Руки!
— Константин Владимирович! — кричат из операционной. — Раненый готов!
— Бегу! Ольга, десять минут!
Она оборачивается к нему.
— Я помню, Костя, — и снова припадает ко мне. Я даже не знаю, что сказать. Так долго ждать этой встречи и не знать, что сказать! Говорю первое, что приходит в голову:
— Почему только десять?
— Это норматив, — шепчет Ольга. — За это время санитары снимают раненого со стола, фельдшеры укладывают и готовят к операции другого, а мы можем передохнуть: покурить, попить, перекусить, в туалет сбегать…
— У нас перерывы побольше: от часа до двух.
— Как ты там?
— Воюю. Сережка тоже воюет, привет тебе от себя и от Веры передает.
— Да что это я ерунду всякую спрашиваю! Главное, что ты живой!
Ольга целует меня и снова прижимается к моей груди.
— Когда ты должен возвращаться?
— Первый вылет — в четыре тридцать. Я дождусь тебя.
— Не дождешься, милый. Раньше четырех мы сегодня не управимся.
— Так много работы?
— Видишь вон тот барак? Там раненые в два яруса лежат. Всех надо обработать.
Смотрю на длинный серый барак, и мне становится не по себе.
— А далеко ваш аэродром?
— Рядом. Километра два по этой дороге.
— Так это вы каждое утро спать мешаете, проноситесь над поселком с таким ревом.
— Теперь буду летать потише и другим скажу, чтобы не шумели. Ведь я не знал, что мы тебе отдыхать мешаем.
Ольга смеется:
— Ты все такой же.
— А почему я должен был измениться?
— Война все-таки…
— Как сказал сегодня мой техник: война войной, а регламент — по распорядку. Нам бы с тобой тоже регламент выработать. А то мы в противофазе. Я днем летаю, а ты ночью оперируешь.
— Не беда, Андрюша. Главное, мы оба живы, а два живых человека что-нибудь придумают, если очень захотят.
— Ольга Ивановна! — кричит кто-то. — Раненый готов!
— Бегу!
Ольга чмокает меня на прощание и убегает.
— Я буду ждать! — кричу я ей вслед.
Она даже не оборачивается. Делать нечего, у каждого своя война. Присаживаюсь на крыльцо и закуриваю.
— Разрешите огоньку, товарищ старший лейтенант?
Рядом присаживается пожилой санитар. Он прикуривает самокрутку, затягивается пару раз и разглядывает мои петлицы и орден.
— Летчик?
Я киваю.
— Летчики к нам редко попадают, — вздыхает он, словно с сожалением. — Все больше пехота, артиллеристы да еще танкисты. Видно, у вас побезопаснее работа.
— Это как сказать, — усмехаюсь я. — Во-первых, нас все-таки поменьше, чем пехоты…
— Это верно, — соглашается санитар.
— А во-вторых, если ранят легко, к вам не везут, своя санчасть есть, а если тяжело, тут уж гудеть вместе с машиной до самой земли, а тогда и оперировать не надо, ни один хирург не поможет.
— И это верно, — охотно соглашается санитар.
Мы какое-то время молчим и курим. Санитар снова начинает разговор:
— Ольга Ивановна — девушка хорошая, самостоятельная. Главное, серьезная и добрая. Когда Виктор Степанович прямо у стола упал, она даже не ойкнула, а сразу перехватила операцию и все до конца доделала. Константин Владимирович все потом удивлялся. Он, говорит, обязательно бы растерялся. А она раненого зашила, а потом села на пол и разревелась. Я сам ей слезы и нос утирал.
— Вы давно вместе?
— Да с самого начала. Она к нам 20-го числа приехала, а 22-го все и началось.
— Досталось вам. Тяжело пришлось?
— И не спрашивайте… Такими добрыми словами вас, летунов, поминали, что и повторить неудобно. Но ведь от души! Почитай, от Кобрина до Бобруйска немцы над дорогой постоянно висели. Бомбят и стреляют, стреляют и бомбят. Десять минут едешь, полчаса в кювете лежишь. И все “лаптежники” да “мессеры”. За все время считаное число раз наших соколов только и видели. Да и то…
Санитар безнадежно машет рукой. Что мне ему сказать? Что в первый же день мы разбили армаду, шедшую на Могилев, Оршу и Минск? Что несколько дней, не просыхая, вели бои за коридор, по которому из окружения вышли две армии? Зачем ему это? Их несколько суток подряд долбили с воздуха, и никто не пришел им на помощь. У меня своя правда, у него — своя, и оба мы правы.
— Тебя как зовут, отец?
— Андрей Иванович.
— Тезки, значит. Я тебе, Андрей Иванович, вот что на это скажу. Тех, кто вашу дорогу должен был от немцев с воздуха прикрыть, в то время, может быть, и в живых-то не было уже. Приграничные аэродромы фашисты в первый же час раздолбили, а те, что уцелели, дрались один против десяти и тоже головы сложили. Так что “добрыми словами” вы покойников поминали.
— Да, — задумчиво говорит Андрей Иванович, — нехорошо получается. А как же это вышло, тезка, почему так получилось?
— Да все просто. Ударили они первыми, а кто первым начал, у того всегда преимущество. Но вот видишь, остановили их, пусть ненадолго, но остановили. Застряли они под Минском, а при ином раскладе могли бы уже и к Смоленску подходить.
