«Живой я, живой!» — хотел крикнуть Саша, но рука фон Миндена давила на спину, как стальной рельс, и воздуха в легких не было.
«Нас же так и бросят здесь!..»
Медленно, как прорастающий сквозь асфальт росток, он поднял голову: одному Господу было известно, каких усилий требовали эти миллиметры… Перед глазами в какой-то странной дымке маячило лошадиное копыто.
— Я живой… — шепотом сообщил он этому копыту и вновь уронил голову.
И настоящим чудом оказалось то, что всадник все-таки услышал этот шелест, не более громкий, чем шорох бумажного листа…
7
— Так вы утверждаете, товарищ рядовой, — лысоватый врач в «горбачевских» очках с тонкой золотой оправой внимательно разглядывал лежащего в постели худого, стриженного наголо паренька с лихорадочно блестящими на осунувшемся желтоватом лице глубоко запавшими глазами, — что ваш командир взвода непонятным образом раздвоился?
— Нет, — больной облизнул сухие губы, — я этого не утверждаю. Но как иначе объяснить, что он так быстро пришел ко мне на помощь? Я только-только видел его наверху горы, а потом он бац — и рядом. И форму успел поменять.
— Может быть, скатился вниз? — улыбнулся одними губами врач. — Помните, у Маяковского? «Хочешь убедиться, что земля поката? Сядь на собственные ягодицы и катись», — процитировал он.
— Ну, это вы сказали, — недоверчиво улыбнулся солдат, следя глазами за молоточком, которым медик, будто невзначай, водил перед его лицом туда-сюда. — Скатился… Там километра два уже было, наверное. Он, пока катился, стерся бы о камни… Как в том анекдоте про кота.
— Про кота? — расхохотался врач. — Как же — помню, помню… Там еще хозяин на пол наждачную бумагу постелил, а мелкой не нашел… Ну, чувство юмора у вас сохранилось, больной, — это хороший знак. А больше ничего странного вы за своим командиром не заметили?
— Странного?.. — задумался солдат. — Понимаете, я сперва не обратил внимания — в горячке был…
— В горячке?
— Ну, это так говорится… Я ж в плену был, думал, что на куски меня резать будут, а тут — он. Я, как его узнал, чуть с ума не сошел от радости. Ну, думаю, товарищ лейтенант меня вытащит!
— Это хорошо. Но вы сказали «сперва». А что потом?
— Странным мне показалось, что одет он как-то не так был. Форма военная, но я такой раньше не видел — в разводах каких-то цветных.
— Грязная?
— Нет, там ткань такая. Маскировочная будто.
— Маскхалат?
— Нет, те я тоже видел. У разведчиков. Там только два цвета — зеленый и белый. А тут и желтый был, и коричневый… Как в кино, у американцев.
— В кино? Вы видели такой фильм?
— Ну да! Только названия не помню. Мы с другом на видеомагнитофоне смотрели, у него дома. Там про войну во Вьетнаме, и один бывший солдат…
— Ну хорошо, — перебил больного медик. — А еще что?
— Они с другим, в такой же форме, все называли друг друга поручиками.
— Так он не один был?
— Я же говорил! В плену, оказывается, было три человека: я, тот второй военный, что раненый был, и гражданский. Александр Павлович его еще статским советником называл.
— А что это значит — статский советник?
— Откуда я знаю, — пожал здоровым плечом раненый. — Это что-то из дореволюционной жизни. В книге какой-то было. У Чехова, кажется.
— Логично, — покивал головой врач. — фильм, книга… Ну, товарищ рядовой, не буду вас больше отвлекать. Выздоравливайте.
Врач поднялся со стула, спрятал свой молоточек в нагрудный карман и вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.
— Ну что? — спросил его другой врач — заведующий хирургическим отделением Ашхабадского военного госпиталя подполковник Вахтеев, ожидающий снаружи. — Симуляция исключена?
— Можно сказать однозначно, — подтвердил майор Голобородько, коллега Вахтеева, но заведующий психиатрическим отделением. — Посттравматический синдром в чистом виде. Съехала у рядового крыша набекрень. Сложный бред, навеянный отрывочными воспоминаниями о прочитанных книгах и виденных фильмах. Думаю, семь-бэ ему гарантирована.
— А может, не будем мальчишке жизнь портить? — осторожно спросил подполковник. — Ему ведь так и так инвалидность светит. Раздроблены правая лопатка и несколько ребер, поражена плевральная полость… Легкое удалось спасти, но дышать какое-то время ему будет тяжеловато. Опять же — обширная кровопотеря.
— Ну, не знаю… — задумался майор, человек не злой, в общем-то.
— Ведь в остальном-то он вполне вменяем, — почувствовал слабину Вахтеев. — Я с ним беседовал — вполне здраво рассуждает. Про детство рассказывает, про учебу в институте… Он ведь в Политехническом учился, выпустился бы лейтенантом запаса, да по «устиновскому приказу» — загремел. Демобилизуется, придет восстанавливаться, а ему там — от ворот поворот. Мол, чокнутых нам не надо. Клеймо в военном билете на всю жизнь. Виталий Евгеньевич, у вас же у самого сын!
— Даже не знаю, что сказать… Ярко выраженный бред… Кстати, а на наркотики его проверяли? Мальчишки там, за речкой, сатанеют — водки-то наш «минеральный секретарь» их лишил. И курят всякую дрянь… А то и колются…
— Абсолютно в этом плане чист, — заверил подполковник. — Даже не курит. Я думаю, парнишка просто чересчур впечатлительный, воображение у него живое. Вот в экстремальной ситуации и отреагировал его организм неадекватно. Мне такое встречалось в специальной литературе.
— Да-да, вы правы. — Психиатр задумчиво вынул из нагрудного кармана молоточек и почесал кончик носа. — Особенно во времена вьетнамской войны такое отмечалось за американскими солдатами. Я читал монографию Джейсона Вудса, так у него прямо сказано… — Майор недоуменно посмотрел на молоточек и спрятал его за спину. — В общем, как знаете, Юрий Викторович. Если вы считаете, что этот факт отражать не следует — я не против. Рядовой Максимов, кроме своей мании, никаких отклонений в психиатрическом плане не имеет. Так и запишем.
— Лучше без мании.
— Можно и без мании. Ну, товарищ подполковник, я вам больше не нужен?
— Бог с вами, Виталий Евгеньевич! До свидания. В субботу жду вас в гости на торжество. С супругой!
— Непременно буду, Юрий Викторович.
Медики церемонно раскланялись, и Вахтеев долго смотрел вслед удаляющемуся психиатру, похоже, продолжающему беседу в одиночестве: разводящему руками, крутящему головой…
«Эх, Виталий Евгеньевич, Виталий Евгеньевич… — подумал хирург. — Вам самому семь-бэ смело ставить можно… Впрочем, какой психиатр без отклонений?»
Он открыл дверь и вошел в палату.
— Не помешаю, Вадим? — присел он на стул у кровати. — Лежи, лежи… — жестом удержал он завозившегося пациента. — Ну, как самочувствие?
— Нормально… — с сомнением произнес раненый, скосив глаза на закованную в гипс руку, слитую в одно целое с гипсовым же корсетом, охватывающим грудь. — Уже почти не болит…
