Николаевне не мог. Теперь же он, раздирая рот в зевоте, поминутно крестясь и путая ключи, пытался отпереть замок фамильного графского склепа, где покоились бренные останки всех пращуров Александра, начиная с генерал-аншефа Платона Михайловича, упокоившегося еще в царствование Великой Екатерины. Многие соседи любили пошутить над Бежецкими, называя их церковь «Петропавловским собором»,[20] но традиция соблюдалась неукоснительно уже скоро как четверть тысячелетия. А сам склеп теперь был самым старым строением в усадьбе, после того как «старый» графский дом вместе с первой церковью сгорел в одночасье в начале позапрошлого столетия, подожженный взбунтовавшимися в очередной раз крестьянами. В отличие от деревянных строений, каменный, упрятанный в земле «бункер» благополучно пережил и этот, нередкий в те времена, бессмысленный и беспощадный русский бунт, и нашествие Бонапарта, и множество других потрясений, включая черную страницу истории графской фамилии, когда один из проигравшихся в пух и прах предков вынужден был продать имение какому-то столичному нуворишу. Бежцы в течение без малого пяти лет тогда принадлежали совсем чужим людям и лишь по какой-то счастливой случайности не остались в их владении навечно.
Теперь в просторном церковном подвале совсем не оставалось места для новых могил. Каменные и чугунные плиты с именами, чинами и титулами членов многочисленной некогда семьи покрывали уже почти весь пол, и передвигаться приходилось по узким дорожкам между ними. Некрополь Бежецких уже однажды, в конце XIX столетия, расширялся, но теперь и новая «кирпичная» (в отличие от старой — выложенной природным камнем) зала была заполнена.
— Видимо, новый грот скоро придется рыть, — вздыхал ветхий батюшка, семеня впереди Саши с фонарем в руках (Мария Николаевна осталась наверху — как и многие женщины, она робела перед усопшими). — Совсем тесно покойничкам стало… Как Георгия Сергеевича предадим земле, так и вовсе некуда будет класть… Дядюшка ваш, Петр Георгиевич, предпоследнее место занял, а сам старый граф последнее займет… Ох, грехи наши тяжкие.
В склепе было прохладно даже в самый пик летней жары, а теперь стояла стужа почище, чем зимой на улице. И вскоре Саше стала понятна причина…
Гроб с телом дедушки стоял на возвышении, окруженном, как поначалу подумал молодой человек, стеклянными кубами. Лишь приблизившись, он понял, что то, что было принято им за стекло — гладкие, прозрачные параллелепипеды речного льда. Изо льда же был сложен и «постамент» для гроба. Потолок склепа искрился инеем, и дыхание ночных посетителей оседало на нем, добавляя мрачного великолепия графской усыпальнице.
— Батюшка ваш, Александр Павлович, распорядился все в таком виде оставить, чтобы вы, возвратившись, могли с дедушкой, искренне вас любившим, проститься. Очень уж он горевал перед смертью, что не дождется вас из дальнего похода, не простится перед тем, как навечно смежить вежды… А я и не возражал. Место это даже глубже чем на три аршина под землей лежит, так что покойный вроде как погребен по всем канонам…
— Как он умер, отец Варсонофий? — Саша остановился в двух метрах от гроба, не решаясь приблизиться, в то время как священник бодренько шаркал по всему помещению, зажигая расставленные по углам свечи, своим дрожащим светом превращающие лед и иней в россыпи сверкающих бриллиантов. — Вы ведь…
— Конечно, конечно… И соборовал дедушку вашего, и исповедовал, и отпевал потом… Легко умер Георгий Сергеевич. Не в тяжкой болести, не в страданиях… Всем бы нам так, прости Господи. Просто пришел его час, лег и не вставал больше кавалер наш. Все крутом скорбели, а он — нет. Лишь перед самой кончиной посетовал, что нет среди друзей и родни, окружившей его смертное ложе, внука его любимого… Вас, стало быть, Александр Павлович.
Отец Варсонофий закончил свои дела, подошел к Александру и постоял рядом с ним, сложив руки на объемистом чреве.
— Ну, не буду вам мешать, молодой человек. А вы подойдите, подойдите к дедушке. Проститесь. Не нужно его бояться — очень уж покойный любил вас… Подойдите…
Когда шарканье стариковских ног затихло, Саша сделал два шага вперед и остановился рядом с телом дорогого ему человека.
Еще направляясь сюда, он страшился увидеть тронутое разложением лицо мертвеца, ощутить тяжкий трупный смрад, почувствовать невольное отвращение к тому, что совсем недавно было его дедушкой — милым и любимым. Но… Полковник лежал в гробу в своем парадном мундире и сверкающих ботфортах, при анненской ленте и орденах, сжимая затянутыми в лайковые перчатки руками эфес палаша в ножнах, словно древний Рыцарь — меч. Спокойствием и величием веяло от этой позы спящего великана. Лицо же покойного было прикрыто батистовым платком, сквозь который смутно проступал заострившийся, знакомый молодому человеку до последней черточки, лик.
Саша вспомнил, что в летнюю жару, собираясь вздремнуть после обеда, дедушка точно так же накрывал платочком лицо. И шутил при этом, что привычка осталась у него от кампании в Южном Китае, когда спасенья не было от назойливых мух, норовящих забраться спящему в рот. Благодаря стараниям прислуги мух дома не было — разве что какая-нибудь самая отчаянная прорывалась сквозь все кордоны, но привычка оставалась. И нередко среди летних игр, забежав в дедушкины покои, маленький Саша заставал именно такую картину — отдыхающего после трудов дневных великана с накрытым невесомой тканью лицом… Только, увы, теперь платок оставался недвижим, не колеблемый не то что богатырским храпом старого кавалергарда, но и самым легким дыханием…
Молодой человек опустился на специально поставленную у гроба для такого случая скамеечку и молча сидел, глядя на тело Георгия Сергеевича. Он не следил за временем, да и не существовало его, суетного и торопливого, здесь, глубоко под землей. Здесь царила Вечность.
Она была во всем: в медленно оплывающих с чуть слышным треском свечах, в повисшем в ледяном воздухе клубами пару дыханья, в аромате ладана…
Постепенно Саше стало казаться, что за гробом дедушки кто-то стоит, и, приглядевшись, он различил Иннокентия Порфирьевича. Тот стоял молчаливо и неподвижно, скорбно склонив голову. А из-за его спины выступали поручик Еланцев, странный солдатик Максимов и многие-многие другие. Те, кого уже нет на белом свете.
«Зачем ты пришел сюда?» — обращение на «ты» от мертвеца не коробило.
«Проститься… И спросить…»
«Спросил?»
«Нет…»
«Почему?»
«Как можно спросить совета у мертвого?»
«Только от мертвых и можно получить ответ на все вопросы… Спроси…»
«Как?»
«Реши сам…»
Свечи оплывали, Вечность неслышно текла сквозь обитель мертвых, а молодой человек все не мог ни найти ответа на свой вопрос, ни даже сформулировать его…
Стрелки на часах давно перевалили за полночь, а Саша все не мог уснуть. Простыни казались раскаленными, воздух жег горло, мутил голову. Хотелось свежести, свободы, простора. Наконец он не выдержал и, откинув сбитое в комок одеяло, вскочил на ноги.
«Прочь, прочь отсюда! — пудовым молотом стучало в мозгу, пока он, путаясь и не попадая в рукава, лихорадочно одевался в темноте. — Если я сейчас не глотну свежего воздуха, то умру! Ну как можно спать в такой жаре? Это все матушкины предрассудки — так топить на ночь…»
Стараясь не скрипнуть ни единой ступенькой, он спустился вниз и выскользнул из дома.
— Вставай, засоня! — услышал конюх Евлампий, ночевавший с лошадьми (опять-таки по традиции, графы ставили присматривать за своей конюшней лишь холостяков или вдовцов), нетерпеливый молодой голос, сопровождающийся стуком в дверь. — Просыпайся, лодырь!
«Ну, дождались! — мужику никак не хотелось покидать теплое лежбище и выбираться в ночной холод. — Приехал молодой барин — и теперь начнется…»
