— Естественно.
— Так что — звоните.
— Непременно.
— Вы помните мой номер телефона?
— К сожалению, нет.
— Запишите, пожалуйста.
— С удовольствием.
— Хоть это и не телефонный разговор.
— Согласен.
— Может быть, заедете прямо с товаром?
— Охотно.
— Помните адрес?
— Боюсь, что нет…
Разговор был дурацкий, и оба это понимали, но никто не хотел раскрывать карты раньше времени. Встреча вполне могла быть подстроена чекистами или уголовкой, так что осторожность не могла помешать. И когда тема для разговора себя исчерпала, Богдан взял да и ляпнул наугад:
— Как здоровье Эммы Павловны?
Барыгу будто мешком с гречкой оглушили.
— Откуда вы…
Богдан понял, что слишком сильно ткнул в нужную точку, но идти на попятный было поздно.
— Я не знаю. Просто слышал. Но если вы действительно от Эммы Павловны, я готов взять все.
— Все? — еще больше опешил барыга, и тогда Богдану стало ясно, что этот шут гороховый — просто попка и на самом деле возможности Богдана оценивает кто-то из мордоворотов.
— Вы отказываетесь? Ну, тогда ладно. Слава богу, адреса вы мне никакого не дали, так что — адью. — Богдан развернулся и пошел в сторону Желябова.
— Стой, шустрый, — сказал чей-то недружелюбный голос.
Богдан послушался и обернулся обратно. «Барыгу» как ветром сдуло, и двое из трех мордоворотов тоже уходили в сторону Садовой. Оставшийся был среди них самый крупный.
— Откуда про Эмму Павловну знаешь?
— Папаша покойный рассказывал, перед тем как на фронт германский уходил.
— Насчет фирмы не врал?
— Если вы мне не доверяете, зачем тогда весь этот разговор?
— Ладно, хрен с тобой. Приходи через три часа на Ваську, на Смоленское кладбище, сведу тебя с Эм- Палной. Но только учти — понравишься ты ей, то будете дела иметь, а не понравишься — лучше тебе сразу ноги в руки брать.
Вот она — рыба, думал Перетрусов. Настоящая крупная рыба, а не все эти бандиты-жулики. Такая не шарит по чужим карманам, она берет чужое, как свое, и сети против нее ставить бессмысленно — или порвет, или утянет на дно вместе с рыбаком. Только такую и имеет смысл ловить.
— А вы весьма осведомленный молодой человек, — сказала Эмма Павловна.
Жила она в какой-то задрипанной каморке, где помещались только кровать, кресло и столик, весь заставленный коробочками и пузырьками. В каморке стоял тяжелый запах мочи, лекарств и плесени. Кремнев был прав — Прянишникову разбил паралич, и она не вставала с постели.
Эмма Павловна величаво восседала в своей кровати — большая, одутловатая, в чепце и халате поверх ночной рубашки, и смотрела Богдану прямо в глаза.
— Что у вас со зрением?
— Не переношу яркого света.
— Можете снять, у меня неярко.
Богдан послушно убрал пенсне в карман пиджака, и Прянишникова еще жаднее стала в него всматриваться.
— Интересные у вас глаза.
— Благодарю.
— Колдовские.
— Это плохо?
— Нет, что вы. У моего покойного супруга были такие. И у младшего сына тоже… Как вас, я запамятовала?
