тех, кому не по пути с большевиками. В Ка- мызяке будет остановка, там и сойдешь.
— А этот Камызяк — наш?
— Чей?
— Красный?
— Не знаю. Сейчас ни в чем нельзя быть уверенным.
Лёнька отодвинулся от контры Вяземского и опять провалился в сон.
Проснулся он от легкого толчка — ботик причалил к пристани.
— Это Камызяк? — спросил Лёнька у темноты.
— Камызяк, — ответила темнота незнакомым голосом.
Лёнька вскочил и побежал к трапу.
— Ты куда, пацан? — донеслось сзади. — До Каспия еще далеко.
— Сами драпайте, а я остаюсь, — огрызнулся Лёнька и соскочил на деревянные мостки.
Ботик, обиженно выпустив пар, отчалил и скрылся в ночи.
Кроме Лёньки на пристани никого не было. Од и пока я керосиновая лампа освещала грязную, в подпалинах, вывеску «Камызяк». Кругом валялись головешки, а пристань, видимо, была паспех сколочена из останков бывшей, сгоревшей пристани. Перил на ней не было, не было скамеек. В кромешной тьме казалось пусто и глухо, как бочке. Странно, что в этой темноте горела хотя бы керосинка.
— Стой! Руки вверх! — громко предупредил кто-то.
Лёнька безропотно задрал руки и зажмурился.
Три пары ног прогрохотали по доскам и остановились у Лёньки за спиной.
— Повернись, малахольный, — последовал приказ.
Лёнька повернулся и открыл глаза.
Перед ним стояли казаки: в галифе, в гимнастерках с георгиевскими крестами, в сапогах, с шашками и винтовками, в фуражках с красными и синими околышами.
«Вот влип, — подумал Лёнька, — все-таки к белым попал. Ну, спасибо тебе, Евгений Тарасович».
— Кто таков? Краснопузый? Документы есть? — спросил самый низкий из казаков, ростом почти с Лёньку.
— Аристарх я, Иванопуло, — заныл Лёнька, сам себе поражаясь. — Документов нет, у родителей остались.
— Родители где?
— Дальше поплыли, на Каспий.
— А ты чего?
— С красными драться хочу!
Уши и щеки у Лёньки пылали, будто костры. Он же хотел сказать правду, а вместо этого юлит, как барчук перед ребятами из слободки.
— Брешешь, краснопузый.
— Никак нет, ваше благородие, Христом-богом...
— Все вы Христом-богом, когда шашку с нагайкой видите.
— Да ладно, Поликарпыч, гляди, совсем мальца застращал. Ну какой из него краснопузый, он воробушек совсем, нестреляный.
— А ты руки видишь? Видишь, мозоли какие?
— И что, у меня вон тоже мозоли.
— А ты что скажешь, Онищенко?
— Что, Онищенко? Чуть что, сразу Онищенко. Скажешь рубать хлопца — буду рубать, скажешь в стан вести — в стан поведу. Я человек маленький.
Лёнька, не опуская рук, пал на колени:
— Дяденьки, не губите, свой я, свой! За веру, царя и отечество.
Слезы из его глаз брызнули самые искренние — помирать от шашек казаков не хотелось. Хотелось жить. Даже мрачная темная пристань казалась сейчас, перед лицом гибели, нарядной и веселой.
Поликарпыч сплюнул:
— Черт с тобой, — он обернулся на того, кто заступился за Лёньку, и сказал: — Ладно, отведем его к подхорунжему, пусть сам решает. Все, опусти руки, малахольный.
Спустя полчаса Лёньку привели в какую-то мазанку. Подхорунжий Филипьев, тоже невысокий и худой, брезгливо осмотрел пленного.
— Из-под Новгорода, говоришь?
— Да, ваше благородие, — Лёнька закивал, как китайский болванчик.
— Тихвин?
-Да.
— А ну как проверим?
— Воля ваша, проверяйте.
— А что ж родители-то твои решили так далеко и обход идти?
— Так война кругом, фронт. Думали, так проще.
— Дурни. А если бы мы не знали, что бот на Каспий идет, и гранатами вас закидали?
Лёнька стоял, шмыгал носом и со всем соглашался. Было одновременно и противно, и страшно, и сладко.
Филипьев решал недолго.
— Мне тут с тобой рассусоливаться некогда, мне плацдарм удержать надо. Для тебя ни формы, ни оружия нет. Отправлю тебя с нарочным в штаб, пусть там решают, шпион ты или впрямь за веру, царя и отечество служить хочешь.
Этой же ночью, пока не рассвело, в штаб Уральской армии, в поселок Каленый выехал нарочный с донесением и пленным подростком. С этого момента жизнь Лёньки Пантелкина понесло с ураганной мощью.
Каленый
Подходило к концу лет о. Лёнька уже два месяца числился помощником пулеметчика, форма на нем сидела ладно, и даже усики начали проклевываться. Приняли его легко, даже как-то слишком легко. Лёньке не верилось, что казаки так доверчивы. Доверчивость, однако, легко объяснялась кадровой нехваткой — Уральская армия была одной из самых маленьких в Белом воинстве.
Лёнька под именем Аристарха Иванопуло проявил недюжинные способности в стрельбе и обслуживании пулемета, и наставник его, Зиновий Быков, не скупился на похвалы. Привычный к труду, Лёнька никогда не сидел без дела, выучился скакать на лошади, хоть и без джигитовки, но вполне уверенно, и лошадей уже не боялся.
Стала ему понятна и миниатюрность казаков. Были они все как на подбор невысокие и худые, ели мало. Зиновий объяснил, что худого и маленького седока лошади нести легче.
— Да и попасть в тебя труднее, чем если бы ты кабаном жирным был.
Лёнька слушал и внимательно смотрел по сторонам. Он тщательно запоминал имена и лица, количество орудий и пулеметов, внимательно слушал штабные сплетни и пытался найти в них хотьполезной для красных информации.
Лёнька прекрасно влился в казачий круг, успел подружиться со многими и зарекомендовал себя с самых лучших сторон, но не оставлял надежды переметнуться к красным. Для этого случая он хотел узнать о белых как можно больше.
Поначалу, конечно, летал Лёнька по лагерю во нее стороны, был мальчиком на посылках. Драил сапоги, стирал, штопал, помогал кашевару, чистил лошадей. И только когда подхорунжий Белонож- кин, в чьей роте служил Лёнька, заметил, что казаки уже не покрикивают на новобранца, а весело зовут его в круг как равного, началась настоящая служба и настоящая боевая подготовка.
Научили Лёньку и стрелять, и гранаты метать, и лошадям на копыта специальные мешки надевать — для неслышной ходьбы. Все казаки были мужиками лет за тридцать, у всех были дети, каждый в Лёньке видел если не сына, то младшего родственника, и каждый чему-то учил. А Лёньке не нужно было повторять дважды — он ухватывал с первого раза, и звали его все не по имени и не по фамилии, а прозвищем — Бедовый.
