одинаков. Под ногами хрустят круглые пористые окатыши железисто-бурого цвета. Они очень легкие и не тонут в воде, пока не пропитаются ею насквозь. От двери до стен Красного города тянется плоская, усыпанная бурыми окатышами равнина. Кое-где на равнине возвышаются большие, белые с позолотой, конусы. Средняя их высота — около трех метров, но в отдалении виднеются конусы размером с пятиэтажный дом. К ним можно приблизиться, но для этого нужно долго идти по бурым окатышам, а это довольно утомительно. Единственная дорога, ведущая через равнину, протянулась от двери до самых ворот Красного города. Она залита черным, похожим на янтарь материалом, просвечивающим в глубину. Конусы, стоящие по бокам от дороги, сравнительно невелики и выглядят очень старыми — позолота на них поблекла, белые стены потрескались и сквозь зияющие в них щели можно различить ячеистую структуру этих странных сооружений, похожих на огромные соты. От двери до городских ворот не больше километра: хорошо видны обвалившиеся кирпичные стены города и неряшливые громады его полуразрушенных дворцов. Все вокруг залито неярким красным светом, напоминающим свет закатного солнца в ветреную погоду. На самом деле солнца здесь нет: небо, если оно существует в этом месте, постоянно затянуто багряной дымкой.
В тот раз я прошел по дороге всего лишь несколько шагов. Место, в котором я очутился, казалось совершенно безжизненным, и тишина и пустота, царившие в нем, пугали мое детское воображение. Я поминутно оглядывался на Дверь, боясь, что она исчезнет так же внезапно, как и появилась, но она по- прежнему была приоткрыта. В конце концов любопытство пересилило страх, и я зашагал по черной, слегка пружинящей под ногами дороге. Впрочем, хватило меня ненадолго — стоило мне услышать шорох со стороны одного из конусов, как я развернулся и со всех ног бросился обратно к Двери. Обернувшись, я с облегчением убедился, что никто за мною не гонится; тогда я уселся на землю перед самой Дверью и принялся кидать круглые пористые камушки в направлении ближайшего конуса. За этим увлекательным занятием я провел минут десять; потом я услышал, как меня громко зовет кто-то из взрослых, вскочил и, запихнув в кармашек горсть бурых окатышей, вывалился обратно в бабушкину комнату.
На сей раз я повел себя осмотрительнее и не стал рассказывать о своем приключении взрослым. Несколько легких камушков, похожих на керамзит, ничего для них не значили — для меня же они служили неопровержимым доказательством того, что я действительно прошел через волшебную Дверь. Надо ли говорить, что сразу после моего возвращения проем, ведущий в мир Красного города, исчез, словно его и не бывало. Будь я постарше, наверняка бы заинтересовался, как под шкафом, где и ползком не развернешься, открылась вдруг дырина размерами побольше форточки. Но мне было пять лет, и я принимал мир таким, каким его видел.
Не стану утомлять вас деталями своих последующих путешествий. Шло время, Дверь иногда открывалась, и я забирался все дальше и дальше, понемногу привыкая к странному миру приглушенных красноватых тонов и багровых оттенков. Скоро я понял, что Дверь может открываться не только из бабушкиной комнаты — однажды она распахнулась передо мной во дворе соседнего дома, где я иногда гулял. Там, среди разросшихся кустов акации, стояли две трогательные в своей наивности статуи — гипсовые, покрытые серебряной краской. Одна изображала олененка Бемби, вторая — кудрявого мальчика с плутоватой улыбкой. Проем открылся за спиной мальчика, и на его серебряном костюмчике заблестели тревожные багряные отблески. Я воровато оглянулся — нет ли поблизости других детей, которые могут увидеть Дверь и воспользоваться ею. По счастью, дети редко забредали в этот уголок двора, предпочитая площадку с качелями и горками, так что, если не считать олененка, разглядывавшего красноватое сияние своими выпуклыми блестящими глазами, я был единственным свидетелем этого чуда.
Несколько секунд я колебался — мне пришло в голову, что за то время, которое я пробуду за Дверью, во двор может кто-нибудь войти. Кажется, меня испугала мысль о том, что он неизвестным мне способом закроет Дверь с этой стороны (хотя, как я уже упоминал, Дверь всегда возникала в виде проема, не ограниченного ни косяками, ни притолокой) или, что еще хуже, позовет милиционеров. Ребенком я очень не любил и боялся милицию (не могу сказать, что с возрастом это прошло). Наверное, проникновения в красный мир воспринимались мною как очень серьезная провинность, за которую меня могут арестовать и даже посадить в тюрьму. Потом любопытство, как обычно, победило, и я юркнул в открывшуюся Дверь, пообещав себе пробыть в Красном городе совсем чуть-чуть.
Основной моей целью было добыть трофей, на который я зарился уже давно. На полпути до городских стен в относительной близости от черной дороги возвышался конус с почти нетронутой позолоченной верхушкой. В отличие от других придорожных строений, старых и тусклых, его стены сверкали почти ослепительной белизной, а золотые узоры купола казались такими яркими, что слепили бы глаза, выглядывай тут хоть изредка солнце. Однако немного ниже заостренной верхушки конуса все же зияло небольшое рваное отверстие: выпавший обломок белого материала с фрагментом золотого орнамента лежал в каких-то десяти шагах от края дороги. Размером он вряд ли превосходил среднюю детскую книжку, и я надеялся, что он не окажется слишком тяжелым. Принести домой такую вещь значило для меня очень много — это вам не пористые окатыши, которые можно найти на любой стройке, а исключительный, невиданный в нашем мире предмет. (Сейчас я употребил бы термин «артефакт», но тогда, помнится, я предпочитал обозначать предмет своего вожделения словами «золотой камень».) До сих пор какое-то подсознательное беспокойство не давало мне сойти с дороги и приблизиться к конусу. Теперь же, решив, что пробуду в красном мире всего несколько минут, я почему-то боялся значительно меньше. «Добегу до того места, схвачу золотой камень и сразу назад», — сказал я себе. Бежать по черной дороге было легко, и скоро я уже увидел обломок. Он, разумеется, лежал на том же месте, где я обнаружил его впервые — в мире Красного города никогда ничего не менялось, к тому же я ни разу не видел там ни животных, ни птиц, ни даже насекомых.
Конус, как оказалось, стоял в небольшом углублении, незаметном с дороги, и тут, на пологом склоне, я поскользнулся. Детские сандалии с плоской и гладкой подошвой не слишком подходили для бега по круглым камням. Я упал и немного проехался на животе. Было не больно, но очень страшно — казалось, кто-то вот вот прыгнет мне на спину. Поднявшись, я обнаружил, что стою прямо перед «золотым камнем». На близком расстоянии он походил на тонкий кусок гипса, раскрашенный ярко-желтыми узорами. Я протянул руку и коснулся его.
— Хочешь забрать его с собой? — спросил чей-то голос. От неожиданности я подскочил и чуть было не упал снова. — Он тебе нравится, не правда ли?
Мне ужасно хотелось развернуться и броситься обратно к Двери, но вместо этого я почему-то замер на месте. Возможно, потому, что я всегда был слишком любопытен. Голос, который я слышал, доносился как бы изнутри конуса. Если не считать испугавшего меня в первый раз шороха, это был первый звук, рожденный безмолвным до того красным миром.
— Я тебя не вижу, — сказал я довольно грубо. Голос принадлежал взрослому, но я, как многие воспитывавшиеся дома дети, не привык обращаться ко взрослым на «вы».
— А тебе хотелось бы? — вкрадчиво осведомился голос. — Хотелось бы увидеть меня?
На этот раз я промолчал — мне показалось, что вопрос с подвохом. Ответишь «да», а потом откуда ни возьмись выскочит какое-нибудь чудище и сожрет тебя. И ничего не попишешь, сам же согласился.
Тот, кто говорил со мной, видно, понял, что ответа не дождется. Послышался негромкий хруст бурых окатышей, и из-за конуса вышел человек. Никакое не чудище, обыкновенный дядька, не слишком высокий, полный, с круглым добродушным лицом. Я почему-то сразу подумал, что он садовник — довольно глупая мысль, учитывая тот факт, что никаких растений в красном мире я не встречал. Наверное, меня сбил с толку мешковатый комбинезон на лямках, с огромным количеством карманов, и странного вида ножницы на длинных деревянных ручках, обмотанных на концах изолентой. Похожий инструмент использовал дедушка, подрезая ветви сирени на даче, — он назывался диковинным словом «секатор». Правда, ножницы, которые держал в руках круглолицый, были значительно длиннее; их причудливо изогнутые лезвия показались мне измазанными какой-то бурой краской. «Садовник», — решил я про себя и немедленно успокоился.
— Не бойся, мальчик, — сказал человек, останавливаясь в некотором отдалении. — Как тебя зовут?
Я ответил. Он одобрительно покивал. Тогда я, окончательно осмелев, спросил, кто он такой.
— Мое имя слишком сложно выговорить, — ответил он. — И ты все равно его не запомнишь. Поэтому можешь называть меня Волшебником.
На волшебника он походил гораздо меньше, чем на садовника, но у меня хватило ума не сообщать
