образовали цепочку.
К горлу подступила тошнота, и я начал судорожно глотать слюну, привычно ожидая результата: в данном случае тошнота была всего лишь сигналом удачного продолжения. Тем немногим беднягам, которые неподвластны воздействию псилоцида, не суждено испытывать эти пороговые ощущения. Я объяснил моим подругам, что отвратительная тошнота — явление преходящее, нечто вроде пропуска в заповедные области.
— Ты уже там? Расскажи, — попросил я Астролябию.
— Стена!.. — в экстазе шепнула она, указав на побеленную перегородку, отделявшую их квартиру от соседней и такую ветхую, что, казалось, она вот-вот рухнет. Я еще недостаточно высоко «вознесся», чтобы увидеть то, что видела она, но знал по прежнему опыту, какие неисчислимые сокровища может подарить белая поверхность тому, кто перешагнул порог восприятия.
Альенора растянулась на пледе.
— Все хорошо? — спросил я ее.
Она кивнула с сияющим видом и закрыла глаза. Существуют две школы наркотического забытья — внешнее путешествие и внутреннее. Писательница явно принадлежала ко второй категории. Меня это очень устраивало: поскольку она смежила веки, ее присутствие не будет слишком уж тяготить меня.
Астролябия, наоборот, смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. Галлюцинация исключает усталость, и я понял, что, если не вмешаюсь, она будет не менее восьми часов созерцать белую стену напротив. Поэтому я обратил ее внимание на другую вещь, а именно на диванную подушечку цвета «голубой Наттье»,[23] которую положил ей на колени. Как раз в это мгновение распахнулись мои собственные «врата», и я погрузился в созерцание подушки с тем же упоением, каким хотел заразить свою возлюбленную. Стремясь закрепить нашу общность, я решил быть ее проводником на путях грёзы:
— Видела ли ты когда-нибудь что-нибудь более фантастическое, чем этот голубой цвет? Погрузись в него, ощути, почувствуй,
— Кто это — Наттье?
— Французский художник XVIII века. Он создал этот цвет. Ты только представь себе, чего это стоит — сотворить такое чудо!
— Ах, как он красив! — прошептала она.
— Почему ты шепчешь?
— Он до того красив, что нужно обязательно сохранить это в тайне.
Я засмеялся: я понял, что? она имела в виду.
Я провел ее в самое сердце голубизны. Изысканность этого цвета зажгла в нас бурную радость. Мы оба сидели, уткнувшись носом в подушечку, дабы полнее насладиться своим открытием.
— Я словно впервые вижу нашу комнату, — сказала Астролябия. — Словно до сих пор ничего здесь не замечала. Эта голубая подушечка… я словно никогда не видела такого цвета.
— Просто к тебе вернулась острота детского зрения, и ты все видишь так, будто тебе один или два года. Вспомни, как маленькие дети ведут себя в метро, — смотрят вокруг себя широко открытыми глазами, будто они тоже под кайфом.
— Подумать только, мы живем среди такого великолепия и ничего не замечаем!
— Ну отчего же — теперь замечаем, и это главное.
— А почему же, взрослея, мы перестаем видеть по-настоящему?
— Да потому и перестаем, что взрослеем. Мы подчиняемся суровым законам выживания, а они заставляют нас фокусировать внимание лишь на полезных вещах. И наши глаза отвыкают видеть красоту. Только благодаря этим грибам мы вновь обретаем прежнее зрение, присущее малым детям.
— Значит, поэтому я и чувствую себя такой счастливой?
— Да. Ты вдумайся: мы счастливы, как двухлетние малыши, которым, в то же время, предоставлена взрослая самостоятельность.
— А мне и думать не надо, я это чувствую всем своим существом.
Я обнял ее. Астролябия взглянула мне в лицо и расхохоталась.
— У тебя вся кожа исписана словами, — сказала она, притронувшись к моим щекам.
— Так прочти же их.
— Не могу. Это китайские иероглифы. Ты похож на меню «Золотого Будды».[24]
Я рассматривал ее, видя свое отражение в ее глазах. Любование Астролябией всегда превращало меня в какого-то восторженного безумца. А любование ею из глубин моего кайфа удесятеряло мое безумие, тем более что она и сама с головой ушла в дурман, и это было заметно: ее зрачки, расширившись, целиком заполнили глазницы, глазницы заняли все лицо, а лицо — всю комнату.
— Значит, ты и вправду мой возлюбленный? — удивленно спросила она.
— Очень надеюсь. А что, есть проблемы?
— Нет. Дай-ка мне рассмотреть, из чего ты сделан.
И она принялась изучать меня во всех подробностях, не поленившись заглянуть даже за уши. Ее голова, ставшая гигантской, то и дело приближалась к моей; я видел, как ее огромный глаз заглядывает мне в ноздри, и чудилось, будто я играю с какой-то великаншей в больного и доктора.
Потом она приподняла на мне свитер и начала прослушивать, приникая своей изящно закрученной ушной раковиной то к моей спине, то к грудной клетке, то к животу.
— Я слышу какие-то фантастические звуки, — возбужденно прошептала она.
— Это голос желания.
Она была заинтригована, послушала еще немного.
— Твое желание шумит как посудомоечная машина.
— Да, потому что оно многофункционально.
Она одернула на мне свитер и объявила, что осмотр закончен. Я констатировал, что наркотический дурман так и не ослабил ее бдительность в отношении дурацкого запрета на объятия, и обозлился на нее.
Альенора, лежавшая перед нами, походила на свою собственную надгробную статую.
— Как ты думаешь, ей хорошо?
— Да. Посмотри на ее лицо, на нем написано умиротворение. Она кайфует куда сильней, чем мы с тобой.
— А почему у нее глаза закрыты?
— Она правильно сделала. Попробуй сама.
Моя возлюбленная сомкнула веки и восторженно вскрикнула.
— Ну как? — спросил я.
— У меня в голове целая выставка современного искусства!
— Верно. Даже в Бобур ходить не надо.[25]
Она открыла глаза, потрясенная своими видениями.
— Значит, Кандинский, Миро и все другие — забыла, как их зовут, — тоже пробовали эти грибы?
— Да.
У нас завязывался классический разговор путешественников, который быстро надоел бы тем, кому не довелось проделать этот путь.
— И Ротко тоже это пробовал?
— Да.
— И Никола де Сталь?
— Конечно.
Каждого нового члена нашего сообщества она приветствовала ликующим возгласом, словно родного брата, и этот перечень мог продолжаться бесконечно долго. Я предпочел положить конец этой литании, чтобы привлечь внимание Астролябии к главному феномену:
— А сейчас я тебе покажу самое красивое, что есть в этой комнате.
Сев на расстеленный плед, я попросил ее устроиться рядом и указал на пол, который в обычное время даже плевка не стоил. Она впилась в него взглядом.
