чистого постельного белья, спирта и кипятка и заперлись с Лией. С тех пор дверь открывалась лишь затем, чтобы выпустить младшую из повитух за новой порцией горячей воды и свежих чистых простыней.
Муж Лии, Якоб, чувствовал себя лишним в собственном доме. Заняться ему было нечем, оставалось лишь погрузиться в тревожные раздумья. Якоб был крупный мужчина с гривой непослушных черных волос и ярко-голубыми глазами. Чтобы как-то унять волнение, он то и дело бесцельно дергал себя за бороду, перекладывал счета и принимался набивать трубку. До него доносились то крики роженицы и негромкие голоса повитух, которые призывали тужиться лучше, то ружейные выстрелы и ржание лошадей. Якоб не отличался особой религиозностью, не был он и суеверным. Тем не менее сейчас он молился о благополучном исходе родов и трижды по три раза постучал по дереву, чтобы защитить роженицу от сглаза. Он старался не волноваться, но что еще остается будущему отцу?
На закате, в тот час, когда небо постепенно теряет румянец, удоды смолкли. Смолкли и выстрелы, и топот копыт. Весь мир как будто бы решил наконец немного передохнуть. В эту самую минуту из спальни донесся усталый тихий стон, за которым последовали звонкий шлепок и крик новорожденного. В приоткрывшейся двери показалась старшая повитуха, госпожа Дамакан, со свертком на руках. В комнате стояла полнейшая тишина, которую прерывало только тихое сопение младенца.
— Слава Господу, — прошептал Якоб и наклонился, чтобы поцеловать лобик новорожденной.
Крошечная девочка так и сияла новой жизнью. Якоб протянул руки к ребенку, но повитуха остановила его:
— Господин Коэн…
Он посмотрел на ее сжатые губы.
— Беда у нас.
Лия истекала кровью. Она все слабела и угасла спустя несколько часов после рождения девочки. Последнее слово, слетевшее с ее губ, было имя дочери, и при звуке этого имени небеса разверзлись.
Такого никто в Констанце не помнил: дождь лил как из ведра, раскаты грома не затихали ни на секунду. Тугие струи потушили пожарища, размыли дороги и накрыли городскую площадь периной влажного пара.
Пока бушевало ненастье, удоды укрывались под крышами домов и в дуплах мертвых деревьев. А кавалеристы 3-й дивизии устремились на юг, к Плевне, и награбленное добро, словно паучьи гнезда, билось о крупы их лошадей. Дождь шел четыре дня и четыре ночи, и все это время госпожа Дамакан и ее племянница ухаживали за новорожденной. Лию похоронили в общей могиле с теми, кто погиб, защищая свое имущество, а Якоб предался горю. К концу недели вода в гавани покрылась плотным слоем мусора, а городскую площадь завалило мокрым пеплом.
Но жизнь продолжалась. Когда небо очистилось от туч, Якоб Коэн заложил повозку и съездил в Тульчу отправить две телеграммы: одну — сестре Лии в Бухарест, другую в Стамбул — другу и деловому партнеру, турку по имени Монсеф Барк, недавно пожалованному титулом бея. Первая телеграмма сообщала свояченице о несчастье и просила ее родственного участия. Вторая же рекомендовала госпожу Дамакан и ее племянницу как особ, способных выполнять любую работу по дому. Тетя и племянница, как и большинство татар-мусульман, проживавших в окрестностях Констанцы, собирались искать лучшей доли в Стамбуле. Пока же повитухи согласились помочь Якобу с девочкой.
Несколько дней спустя от Монсефа-бея пришел ответ: он будет рад видеть госпожу Дамакан в своем доме, тем более что ему как раз нужна новая служанка.
Ответ на первую телеграмму прибыл в Констанцу через неделю. Было шесть часов вечера, когда из экипажа, остановившегося у подножия Восточного холма, вышла длинноносая дама, вся состоявшая из острых углов, не считая несколько вялой линии подбородка. Ее левую щеку украшала крупная родинка, наводившая на мысль о вулкане за секунду до извержения. На ней был дорожный костюм и зеленая фетровая шляпка. В левой руке она держала чемодан, в правой — скомканную телеграмму. Дама заплатила вознице и пошла в гору, к дому Коэнов. Это и была Руксандра, старшая сестра покойной Лии.
Поднявшись на крыльцо, Руксандра поправила шляпку и обернулась посмотреть на густой слой птичьего помета перед домом. Затем бегло взглянула на удодов, устроившихся на высоком платане, и постучала. Никто не ответил. Она постучала еще раз и прислушалась. Никакого ответа. Не желая дожидаться на холоде, Руксандра решительно поправила шляпку и вошла в дом.
Весь дом Коэнов уместился бы, пожалуй, в столовой бухарестского особняка, где Лия и Руксандра провели детство. В доме было три спальни, кладовая, кухня, гостиная. Стены в ней были голые, не считая рисунка углем, висевшего над очагом. На нем была изображена Лия. В одном углу располагались буфет и щербатый стол из березы, весь заставленный немытой посудой. В другом, напротив камина, стояли потертые кожаные кресла. Пол устилали разномастные восточные ковры, в некоторых местах чья-то небрежная рука положила их в целых три слоя: так древние города, построенные на руинах еще более древних, скрывают под собой слои былых цивилизаций. Опасливо перешагнув через порог, Руксандра поставила у ног чемодан и закрыла за собой входную дверь.
— Якоб, вы дома? — позвала она.
Все это время Якоб, скрытый кипами бумаг на неприбранном столе, сидел, обхватив голову руками. Когда он поднялся навстречу свояченице, Руксандра поняла, что дело плохо. Сюртук весь в пятнах, борода всклокочена, глаза красные.
— Руксандра! — проговорил он, глядя на нее с изумлением. — Проходите, садитесь, прошу вас.
Руксандра пододвинула к себе стул и села.
— Вы просили о помощи, — сказала Руксандра, разглаживая на столе телеграмму в подтверждение своих слов. — И вот я здесь.
— Да-да, конечно, — сказал Якоб. — Как ваше здоровье?
— Учитывая обстоятельства, хорошо, благодарю вас. Но я проделала немалый путь и не отказалась бы от чашки чая.
Пока Руксандра говорила, дверь кухни отворилась и в гостиной показалась госпожа Дамакан. Из угла ее рта свисала нитка, а на руках она держала спеленатого младенца. Элеонора спала, ее ресницы подрагивали, как стрекозиные крылышки, а ручки были мирно сложены на груди.
— У нее Лиин рот, — сказала Руксандра, склонившись над свертком. Потом она выпрямилась и спросила: — Это ее няня, полагаю?
— Можно сказать и так, — ответил Якоб. — Госпожа Дамакан и ее племянница принимали роды и теперь помогают мне с ребенком, уже несколько недель.
— Понятно, — сказала Руксандра. — Госпожа Дамакан, я правильно расслышала? Не будете ли вы так любезны приготовить мне чашку чая? Покрепче, пожалуйста. Я провела много времени в пути.
Руксандра села и посмотрела вслед госпоже Дамакан.
— Скажу сразу, — начала Руксандра, — я не люблю церемонии. Предпочитаю переходить прямо к делу. Некоторым моя прямолинейность кажется несколько излишней. Говорю вам об этом сразу.
Якоб кивнул.
— Я получила вашу телеграмму, — начала она, — и откликнулась на призыв о помощи. Я готова оставаться у вас месяц или дольше, вести хозяйство и делать все, что потребуется. — Тут Руксандра обвела взглядом гостиную. — Так вы говорите, госпожа Далматин скоро съедет?
— Да, — ответил Якоб. — Они с племянницей собираются в Стамбул.
— Грязный городишко, — процедила Руксандра. — Кишмя кишит турками.
— Они турчанки, — сказал Якоб. — Точнее, татарки.
— Ну, кем бы они ни были, — сказала Руксандра, — они скоро уезжают, да?
— Они собираются уехать в конце недели, хотя не все еще готово к отъезду.
— Как я уже сказала, — продолжила Руксандра, — я охотно побуду тут месяц или даже два, чтобы помочь вам в час испытаний, но если вы хотите, чтобы я жила тут и дальше, думаю, нам следует пожениться.
Надо отдать Руксандре должное: она всегда была примерной дочерью и о себе думала в последнюю очередь. Пока младшая сестра училась в школе и выбирала мужа, Руксандра преданно ухаживала за родителями, которые дряхлели, болели и наконец сошли в могилу. Отец умер около года назад, когда Руксандра уже стояла на пороге тридцатилетия. К этому опасному рубежу она подошла порядком обиженная на судьбу, не очень-то к ней благоволившую: несмотря на солидное приданое, ей до сих пор не удалось
