Из ее «журнала учета» я понял, что ее зовут Алиса. Меня зовут Себастьян. Себастьян — это имя, которое мне дал Антон. Имя или название. Вот так это пишется полностью: «Искатель 01 — Себастьян».
Небо снова светлеет. Летние ночи короче зимних. У Алисы много записей о том, как сны важны в жизни человека. Я не человек и не могу видеть снов, но я могу вести дневник — в то время, пока люди спят. Что я и делаю.
И зачем он только приснился мне сегодня. Весь день хожу сама не своя. Чувствую так, будто мы с ним никогда и не расставались — настолько близко он был ко мне во сне. Мне снился его запах. Сидела на лекции и ничего не слышала — это так на меня непохоже.
Ольга предложила сходить в кино после пар, я согласилась. В кино было скучно. Точнее — очень скучно, Ольга всё время порывалась поведать мне о своих новых отношениях с кем-то сногсшибательным. Мне не хотелось ее слушать, так сильно не хотелось, что я подумывала, уж не врезать ли ей. Но я всё равно притворялась спокойной и слушающей. Ничего не помню из того, что она рассказывала мне — и это только радует.
Когда добиралась до дома, меня застал дождь. Думала, что пережду его в переходе метро, но через десять минут ждать надоело, я разулась и пошла домой босиком. Придя домой, посмотрела в зеркало: даже промокнув с ног до головы, я выгляжу очень хорошо. Так странно: внутри больно и пусто, а смотришься красавицей. Если бы я верила в провидение — решила бы, что ему свойственно насмехаться над людьми.
Он мне снился, очень близко. А потом я будто бы рассказывала Ольге: «Я люблю его за то, что он такой глупый… Он такой глупый, что его невозможно не любить — понимаешь?..» Ольга всё понимала во сне. Только мои слова про глупость были странными. Я никогда не считала его глупым. Но кроме этого — во сне всё было хорошо. Жалко, что сон не был вещим.
Хорошо, что я почти забыла его. Всё реже впадаю в тоску, всё реже просыпаюсь в горячем поту или в слезах. Самое обидное, что, когда просыпалась в слезах — ни разу не запомнила, что за сны мне приснились. Может, сны были как раз очень веселыми? Тогда тем более обидно.
Говорят, что любовь жестока. Когда-то давно мне казалось, что это банальное словосочетание, которое не значит ровно ничего. Потом я думала, что это жестокая правда. Теперь я думаю, что это зависит от конкретных людей, вовлеченных в конкретную любовь. Если это жестокие люди — то и любовь получается жестокой. Получается… в нашем случае получается… что-то жестокое. И от кого произрастает эта жестокость — от него или от меня? Раньше я думала, что, конечно же, от него. Теперь я думаю, что, конечно же, от нас обоих.
Позвонила Соня, звала на вечеринку, я отказалась. Соня расстроилась, и я пообещала подумать еще. Может, передумаю. Может, мне нужно найти следующего главного героя для своей жизни и своих снов?
Иначе можно зациклиться совсем фатально. Страшно подумать — я ведь всегда ношу с собой этот дневник в надежде, что он каким-нибудь образом прочитает его. Например, я потеряю дневник, а именно он найдет его. Такая глупая надежда — но если она не отмирает, значит, осталось что-то кроме нее.
У Антона в квартире только одна комната и кухня. И очень много предметов, сваленных в беспорядке. В лаборатории всё иначе. Предметы упорядочены, мысли тоже. Но там есть лаборанты и коллеги Антона, а здесь — только Антон. А в данный момент здесь только я.
Он сообщил мне, что на время переводит меня из лаборатории сюда, потому что здесь есть железная дверь и особо крепкие решетки на окнах, а в лаборатории «пока не до того». Тем более он скоро уедет, а во время его отъезда за мной некогда будет следить как следует, потому что все лаборанты заняты в другом проекте. И поскольку известно, какой я псих, также поскольку ему будет «недосуг пересобирать» меня, «если вдруг что» — постольку я сейчас в его квартире, и притом один.
В 16.00 снова придет дежурный лаборант и часа два будет наблюдать за мной. Это привнесет разнообразие. Когда остаешься совсем один в замкнутом пространстве — всё становится таким однообразным, что вспоминаешь прошлое снова и снова. Хорошо, что у меня есть память. И плохо тоже. Если бы памяти не было — окружающий мир был бы новым каждую секунду. Но его было бы гораздо сложнее изучить.
Когда остаешься один — понимаешь, как же шумно было в лаборатории. Один раз к нам приходили журналисты, Антон часто повышал голос, отвечая на их вопросы. Меня они ни о чем не спрашивали, только фотографировали. Это было уже после того, как Антон назвал меня психом, и, возможно, поэтому Антон настоятельно советовал мне вести себя смирно.
Когда журналисты ушли, Антон стал очень разговорчивым, и я спросил у него, что такое любовь, сессия, вечеринки, шарнирные куклы, жестокость, ненависть и вещий сон. Эти незнакомые слова из дневника Алисы я запомнил лучше всего. Антон засмеялся и сказал, что загрузит мне новый словарь. Он рассказал только про «вещий сон»: обычно то, что ты видишь, когда спишь, не является реальностью, пусть иногда и очень сильно напоминает ее. Но если это становится реальностью в будущем — такой сон считается предсказывающим, то есть вещим. Я ответил, что мне всё понятно.
Потом я подумал, что всё понятно, кроме времени. Время — странная категория. Или люди как-то странно понимают эту категорию. И я сказал, что, если бы был человеком, то наверняка бы путал сон и реальность. Антон смеялся очень долго, потом сказал, что всё почти так и есть, что люди часто путают сон и явь, что они часто спят наяву — то есть когда не спят на самом деле. Что это называется мечтами. Что это и плохо — потому что спящие наяву люди хуже работают и соображают, чем остальные, и хорошо — потому что именно такие люди могут видеть вещие сны наяву. То есть двигать прогресс и приносить пользу человечеству и науке.
Я вспомнил, слово «мечты» тоже было у Алисы, и спросил у Антона, читал ли он ее записи. Он махнул рукой в ответ. Я не понял, что это значит, потому что Антон уже говорил о другом: что он гордится мной, что я — отличный и очень сообразительный, что я получился таким, о каком он даже мечтать не мог. Что ему очень повезло со мной и что он наконец-то будет признан. Он говорил без остановки, очень много слов, я еле успевал спрашивать уточнения касательно тех слов, которые слышал впервые. Он говорил, что признание — это очень хорошо, и что, скорее всего, я не останусь один, что он вот-вот соберет еще одного, немного по-другому, чем меня, но что всё равно я буду самым знаменитым и прославленным. Я спросил, что такое «знаменитым и прославленным». Он ответил, что это тоже очень хорошо, что очень многие люди только и мечтают о том, как бы стать знаменитыми и прославленными. Я сказал ему, что не могу мечтать, поскольку я не человек, и я не могу видеть сны, отключаясь, тем более — видеть сны наяву. Он ответил мне, что я не совсем прав, что всё не так просто и пока не изучено до конца. Дальше он стал говорить медленнее, его фразы были всё короче и короче. Он сжимал и разжимал кулаки, пока говорил, что свойства моего мыслительного аппарата еще не известны ему целиком и полностью. Потом он встал и сказал, что поскольку я такой неизученный наукой психопат, мне предписано поехать в спецкарцер.
Спецкарцером оказалась его квартира, наполненная разнообразными предметами, сваленными повсюду очень беспорядочно. Он настоятельно рекомендовал мне не трогать ни один из этих предметов, кроме тех, которые он мне будет выдавать специально. И кроме моих дневников и тетради Алисы, которые он разрешил мне взять с собой из лаборатории. Антон спросил меня, зачем мне ее тетрадь. Он уже спрашивал об этом, а я уже отвечал, но он мог забыть, даже я не помню всего, целых шесть часов выпали из памяти, а люди наверное забывают еще чаще, если учесть их странное отношение ко времени.
И я ответил ему снова: что я тоже хочу понять себя и людей, что не только у Антона и его коллег и лаборантов есть такая необходимость. Антон снова засмеялся. Я подумал, что он стал в три раза смешливее обычного, после того, как в лаборатории побывали журналисты. Я сказал ему то, что подумал — и он снова улыбнулся. Он ответил, что я прав, но что на сегодня достаточно разговоров и что он желает мне приятных снов, после чего отключил меня.
Почему он пожелал мне приятных снов, если мы только что говорили о моей неспособности их
