поддержал меня за локоть, помогая одолеть обледеневшие деревянные ступеньки, - Вот, завернул он в туалет, а там - зеркало. Представляешь, что он в зеркале увидел?.. Только что был нормальный, шутил вроде, а как увидел - помер на месте, даже врач добежать не успел. Так что не думай и в зеркала не смотрись.
Дверь открылась, превратившись в ровный голубой прямоугольник, и возник силуэт в шапочке, черный на фоне ярко освещенного коридора:
- Кого ты там привел?
Я уронил снег и стоял с голым лицом, горящим с левой стороны в огне. Меня крепко взяли за запястье и втянули в приемный покой, теплый, душный, пахнущий хлоркой и лекарствами.
- Я беленькой-то скажу... - донеслось вслед, и дверь отсекла человека с фонариком. Передо мной стоял худой длиннотелый врач лет пятидесяти в коротком халате и очках без оправы. Он ловко убрал мои руки и тонкими своими, твердыми пальцами, словно неживым инструментом, полез в больной глаз. Я взвыл и шатнулся назад, встретившись затылком со стеной, а он осуждающе хмыкнул и сказал:
- Как в окна подсматривать, так вы, небось, не боялись.
- Я не подсматривал, - неуверенно возразил я и замолчал.
- Будет больно, но не больнее, чем уже было. Надо промыть и наложить повязку. И укол от столбняка обязательно сделаем. Это вы обо что?
- Там... проволока... за будкой.
- А вы говорите - не подсматривали. Или вы за эту будку по-маленькому зашли?..
Появилась, скользнув по мне взглядом, молодая медсестра, чистая, накрахмаленная, холодная. Она принесла штатив с пробирками, наполненными темной кровью, бережно поставила его на угол большого, заваленного бумагами стола и поправила косынку на светлых подстриженных волосах. Наверное, это о ней говорили - 'беленькая'.
- Вот так-так! - она приподняла брови, глядя на мой глаз через плечо доктора и почему-то сжимая и разжимая кулаки, словно все вокруг ее нервировало. - Вот уж не повезло-то...
Врач на нее не оглянулся, но лицо его вдруг сделалось каменным, без единой живой черты.
- Раздевайтесь до пояса, - сухо сказал он, отходя от меня и надевая тонкие резиновые перчатки. - Вещи положите на стул. И садитесь сюда.
Я увидел маленький столик с ярко блеснувшими инструментами, столик поворачивался на колесах, словно демонстрируя мне все эти острые ножички, ножницы, цепкие зажимы, тонкие крючочки, трубки - до озноба похожие на орудия пыток.
- Будешь стоять и смотреть? - врач мельком взглянул на светловолосую и пожал плечами. - Впрочем, пожалуй...
Она гладко улыбнулась ему и перевела на меня пронзительный, серый, острый, как бритва, взгляд. Я сложил пальто, повесил на спинку стула свитер, расстегнул рубашку.
- Ого, лишай! - девушка будто обрадовалась красным пятнам на моей груди и выдохнула порывисто, одними ноздрями.
- Это ожог, - сказал я, уворачиваясь от ее взгляда. - На меня в детстве угли высыпались...
- А-а...
Меня усадили, пристроили затылок на жестком подголовнике, и доктор подошел, неся на отлете длинные щипцы с зажатым в них мокрым ватным шариком. Я закрыл здоровый глаз и почувствовал, как что-то оттянуло вниз веко на больном. Это было странное чувство - ожидание боли. Напрягшись всем телом и вцепившись с подлокотники неудобного кресла, я ждал и знал, что буду кричать, как только эта мокрая вата коснется моего лица. Даже если не будет больно - закричу все равно.
* * *
Когда мне было лет десять, в квартире неожиданно завелся кот. Мы жили тогда в фабричном доме, в самом конце коридора на втором этаже, и окна наши выходили на овраг. Точнее, было так: сначала - кусок двора и длинный сарай, огораживающий этот двор почти полукругом, а уж за сараем - овраг, глубокий, дикий, заросший крапивой. Мне нравилось, лежа животом на широком подоконнике, смотреть вечерами, как девчонки играют у сарая в 'магазин' и очень серьезно 'продают' друг другу раскрашенные деревянные овощи и фрукты, насыпают в бумажные мешочки песок и взвешивают его на игрушечных весах, связывают в пучки сорную траву и расплачиваются за 'покупки' самодельными деньгами и талонами из тетрадной бумаги или фантиками от конфет. Тут же и 'готовили' в крохотной посуде, и кормили кукол, и устраивали этим куклам 'больницу' и 'школу'. Целая жизнь кипела на пятачке вытоптанной земли; здесь существовал настоящий, реальный, отдельный от остальной планеты мирок.
Ребят моего возраста я почти не видел. Если они и были, то игры их проходили где-то в других местах, и я мог только догадываться, где. Скорее всего, конечно, возле товарной станции, на присыпанных угольной крошкой рельсах, сходящихся и расходящихся под перекрестьем проводов. Или, может быть, в окрестностях старых фабрик, в лабиринте дворов и голубятен, где легко заблудиться. Кто-то, наверное, целыми днями лазал по развалинам фабричной санчасти, выискивая в горах хлама стеклянные пузырьки и резиновые трубки. А кто-то просто шлялся по улицам, заглядывая в окна подвальных этажей, или играл в войну на заброшенной стройке за школой.
Я во всем этом не участвовал, не было у меня приятелей, с которыми можно было бы бродить по удивительным и опасным местам, и оставалось мне лишь наблюдать за тихой жизнью девчонок с их куклами, кастрюльками и песком, заменяющим сахар. Сколько помню себя - всегда я болел, и всегда мама, вздыхая, говорила соседям, что одно мучение с таким ребенком: мало того, что болеет, так еще и странный какой-то растет, не знаешь, что завтра выкинет.
А я не чувствовал себя ущемленным. Нет друзей - и не надо, зато есть игрушки, книги, вид из окна, овраг, девочки. Одна из них, Лиза, все время выходила во двор в желтом ситцевом платье с красными цветочками и была самой заметной. На нее я и смотрел. И слушал, потому что ее звонкий, четкий голос выделялся в общем гуле, как и она сама - в общей компании. У нее были рыжие волосы. Но лица я не помню, оно как-то растворилось в ярких красках. Через десять лет она вышла за парня на два года старше и родила круглоголовых апельсиновых близнецов, мальчика и девочку, которым теперь - уже по одиннадцать.
Эта Лиза - как и остальные - знала, что я вижу все их забавы и отношения, наблюдаю за каждым крохотным событием, а потому вела себя так, словно играла на сцене. Все, что она делала, было рассчитано на меня - единственного зрителя. И иногда, прекратив возню, он подолгу смотрела снизу вверх веселыми прищуренными глазами, словно ожидая аплодисментов.
Вот примерно тогда и появился у нас кот. Я не знаю, откуда он пришел и куда потом делся, помню только его гладкую полосатую шкуру, гибкое тело, плавно перетекающее в хвост, сильные длинные лапы и слегка заостренную умную морду с широко расставленными желтыми глазами. Мне нравилось его гладить и чувствовать, как он буквально извивается под рукой и бодает эту руку твердым лбом, выпрашивая ласку. Кот был мой - и при этом ничей, его никак не звали, и он одновременно жил и не жил у нас. Иногда целыми днями он спал на стуле у окна, а потом исчезал на неделю и снова возвращался. Мама кормила его сырой килькой, которую продавали в кулинарии при фабрике, и за этой килькой всегда ходил я.
Наверное, самое яркое воспоминание моего детства (кроме ожога, конечно) - именно эти походы в кулинарию за смерзшимися комками мелкой рыбы для моего безымянного кота. Не знаю, почему это так запало в душу. Может быть, мне просто нравилось о ком-то заботиться, но, скорее всего, причина в другом: во время этих походов я чувствовал себя здоровым. Правда, не совсем. И походы скоро прекратились - после одного случая.
Была весна, все уже растаяло и начало подсыхать, но еще не подсохло, поэтому мама велела мне надеть резиновые сапоги и теплую куртку. Помню, я сопротивлялся, но не очень, потому что с утра ходил в каком-то вялом и сером настроении. День тоже стоял серый, без дождя и солнца, без ветра, без малейшего движения. Когда я вышел из темного подъезда во двор, была секундная иллюзия яркости мира - и тут же пропала.
Чтобы добраться до кулинарии, нужно было миновать несколько дворов и две неширокие улицы, застроенные трехэтажными домами. Летом там было зелено, но ранней весной все казалось голым и сиротливым, как тело старика, поэтому я шел быстрым шагом и пинал пустой треугольный пакет из-под молока. Меня окружал квадратный мир, похожий на шахматную доску: дворы, дома, киоск 'Союзпечать',
