Я рассказал ему о Хиле, наблюдая, как он зажигает маленькую спиртовку и ставит на металлический штатив чисто отмытую кофейную турку. Руки его двигались быстро и ловко, как у фокусника.
- А ребенок так и не появился, - сказал, наконец, я и замолчал.
- Вот как... - заметил Трубин и покачал головой. - Я тоже всегда хотел девочку. И зять мой, покойный, мечтал о дочке. Нам обоим повезло... Кстати, а вы знаете, почему в нашей стране мальчиков на сотню рождается всегда больше?
Я не знал и никогда не задумывался об этом.
- А потому, - он торжествующе улыбнулся, - что нам нужны: 'а' - защитники на случай вражеского нападения, 'бэ' - рабочие для тяжелых производств, металлургии, например, и 'вэ' - это заметно снижает количество преступлений на моральной почве. Меня, как специалиста, особенно интересует, конечно, последний пункт. И я полностью согласен с демографической политикой государства.
Я посмотрел на него вопросительно.
- Что, Эрик, вы и этого не знаете? - он добродушно рассмеялся. - Как же, а ведь такая политика - наше большое достижение. Именно наше - медиков. Уже больше тридцати лет назад мы научились определять пол будущего ребенка на самых ранних сроках развития, а в последние годы пытаемся даже программировать его! Вот вы хотите иметь дочь, так? Вполне возможно, что года через два или три вы сможете просто привести свою жену - которая у вас, конечно же, будет к тому времени - в специальное медицинское учреждение, где она подвергнется гормональной обработке. И все - девочка гарантирована!
Я улыбнулся, подумав, что радуется он так лишь потому, что не знает главного. Трубин же истолковал мою улыбку иначе:
- Серьезно! Интеллигенция может позволить себе дочерей, но вот рабочим женщинам, увы, придется давать гормоны без их согласия. Они даже не узнают об этом, нужное вещество просто будет добавляться в спецмолоко или витаминные микстуры, например... Но пока - и это вынужденная мера - нам приходится регулировать состав населения другими способами. Этого вы уж точно не знали: аборт в наше стране разрешается только женщине, которая беременна девочкой. Мальчиков мы сберегаем - для блага общества.
Короткой вспышкой у меня в мозгу промелькнула Хиля, беспомощно стоящая на пороге нашей квартиры: 'Эрик, прости, никакого ребенка больше нет'. Я потряс головой, прогоняя видение.
Вода в турке забулькала, и Трубин разлил кипяток в небольшие золоченые чашечки, добавив черной заварки из хрустящего прозрачного пакета.
Громко постучали, и сразу же, не дожидаясь приглашения, в дверь просунулась голова Феликса:
- Простите, Трубин. Тут по вашу душу прибыл дознаватель Голес. Пропускать?
- Да-а?.. - изумился Трубин. - Ну, пропускайте, конечно... Странно. Неужели все так серьезно, что он решил не ждать утра?..
Феликс убежал, глухо топая по ковру, а я вдруг снова почувствовал страх, холодными змейками ползущий по спине. Сейчас придется врать, а я уже расслабился и не помню половины того, что говорил в Управлении. Начнутся вопросы, уточнения, ловля на слове - уж об этом я много слышал от 'папы'. А голова чужая, в ней роится теплая боль, и устал, как же я устал...
За дверью заговорили, кто-то засмеялся легким рассыпчатым смехом. Потом, после паузы, тихо постучали, и вошел, сияя раскрасневшимся от мороза круглым лицом, уже знакомый мне толстячок в форменной шинели и меховой шапке. Выглядел он уравновешенно-радостным и до краев полным энтузиазма.
- О! И вы здесь! - его глаза остановились на мне, но тут же перескочили на Трубина. - Замечательно, что я вас застал. Боялся, домой уйдете. Обрадуйте меня, скажите - и девушка с вами?.. Видите ли, дело о взрыве в кафе поручено мне, а вы, по иронии судьбы, единственные свидетели!
Немного нервничая - это выдавали напряженные скулы и слишком уж любезная улыбка - Трубин принял у него шинель и пододвинул к столу еще один стул, железный, лабораторный, с неудобной спинкой:
- Прошу. Чаю хотите?.. Да, мы как раз отмечали в том кафе наше знакомство.
Голес уселся, пристроил на столе стандартную папку со своим служебным номером в верхнем углу, раскрыл ее и вынул наше заявление, торопливо написанное в комнате номер 190:
- Вот. Я получил его сразу же, как только вышел с совещания. Так что можно и это дело обсудить, чтобы вам утром в Управление не тащиться, верно?.. Ну, как же все произошло?
Я решил молчать, пока меня не спросят. Для ответов есть Трубин - ему-то, счастливому, все предельно ясно. Есть, в конце концов, Полина, у нее с памятью все в порядке.
Но Голес неожиданно повернулся ко мне:
- Будьте добры, уважаемый - опишите мне этого человека. Во что он был одет? Как разговаривал?
- Вы имеете в виду вора? Или того тощего, у кафе?
- Пока - вора. Я проанализировал и знаете, что заметил? Вы и гражданин Трубин описываете не одного и того же человека, - дознаватель порылся в папке и вынул листок с какими-то выкладками. - Вот смотрите. По словам гражданина Трубина, вор был молодой, высокого роста, в пальто и шапке, с небритым лицом. Вы же говорите - лет пятидесяти, шрам, широкий приплюснутый нос.
- Ну, я могу и ошибаться, - подал голос Трубин. - У меня голова была своими мыслями занята, я по сторонам-то почти и не смотрел.
- Хорошо, - кивнул Голес, доставая новую бумажку. - Вот протокол вашего первого допроса. Тогда описание было, так сказать, чистым, без добавленных позже деталей. Читаю дословно: 'Я обратил на него внимание, потому что он ничего не покупал, а просто стоял в сторонке и смотрел на меня. По виду это был служащий, молодой, лет двадцать восемь - тридцать, рост примерно метр восемьдесят, одет в темно-серое пальто и меховую шапку'.
Трубин удивленно поднял брови:
- М-да?.. Странно, не помню.
- А я помню, - твердо отозвался Голес. - Позже в ваш словесный портрет добавилась небритость, а потом, вернувшись во время совещания, вы 'вспомнили' шрам, широкий нос и каркающий голос. Хотя, конечно, заявление вы писали вместе, - он снова повернулся ко мне и выложил на стол лист протокола с короткой записью. - Вот что вы показали вначале: 'Там было практически темно. Я увидел, как он выбегает из магазина с курткой, и погнался за ним. В том районе фонари стоят редко, поэтому получилось, что я схватил его на неосвещенном участке... Помню только - пальто серое или черное, меховая шапка... Что касается лица - увы'. Все правильно? Кстати, я совсем позабыл у вас спросить: куртка была упакована в бумагу? Если да, то как вы поняли, что это - именно куртка?
- В бумаге, в бумаге она была, - мрачно буркнул Трубин. - Ее продавщица так завязала, что я даже побоялся - ткань лопнет от шпагата. Все б им экономить...
Я почувствовал, как все у меня внутри сжимается в кулак от холодного ужаса - я попался. Теперь надо или признаваться, или сочинять новую ложь, а от этого я уже устал.
Признаться - значит немедленно попасть в следственный изолятор, в набитую людьми камеру с двухъярусными койками и крохотным зарешеченным окном. 'Соседи' быстро поймут, что я слабее их, и начнется ад: у меня отберут вещи, станут бить за каждое неосторожное слово, а потом - суд и лагерь, куда я поеду с наголо обритой головой и навсегда перечеркнутым будущим...
Терять было нечего, но новая ложь все не вырисовывалась, и я молчал, теряя секунды, каждая из которых могла стоить мне всего, что я имел в жизни. И вдруг кто-то маленький, глубоко спрятанный у меня внутри, подал голосок и ответил Голесу спокойно и рассудительно:
- Конечно же - куртка была упакована. Я сам видел, как продавщица ее заворачивала.
Голес изумленно уставился на меня:
- Так-так.
- А он, - все так же убийственно спокойно продолжал я, - стоял за кассой, там, где обувной отдел. Я заметил, как он смотрит на Иосифа, - какой-то инстинкт подсказывал мне, что нужно изо всех сил подчеркивать наши приятельские с Трубиным отношения. - Знаете, оценивающе так смотрит. И еще мне показалось, что они знакомы...
