симфонические сочинения с текстом. И вот эти тексты не
нравились обычно ни в Союзе композиторов, ни в Министерстве
культуры. Ну вот… этот сонет Шекспира в переводе Пастернака
– это же тоже отражает наше время: «И мысли заткнут рот, и
ходу совершенствам нет». Он писал о своём времени и в своей
музыке вот эта трагическая нота всё время присутствует. Это
наше время.
Потом, когда подросла моя дочь, стала студенткой, я как-то
видела, что ей не хватает вот музыкальной атмосферы. Такой
нужной атмосферы в консерватории тогда не было – никто уже
не играл в четыре руки. Это как-то исчезло совершенно. И я
попросила разрешения Александра Лазаревича показать ему
дочь. Ну, он послушал её, ему понравилось, и после этого он стал
даже с ней заниматься. Мы ходили вместе, она играла ему, он
садился рядом и занимался с ней. Потом мы слушали музыку,
много говорили о музыке, и я считаю, что это очень много ей
дало, и я ему чрезвычайно благодарна за то, что он это сделал. И
когда она играла государственный экзамен в Малом зале
консерватории – он хотел придти. Я сказала: «Ни в коем случае!»
Потому что у него уже был инфаркт и он плохо себя чувствовал.
И он всё-таки пришёл. И после экзамена он мне сказал, что он так
рад, что он пришёл, потому что он услышал её на хорошем рояле,
в хорошем зале и что это пианистка от Бога.
И мне это так важно было, и ей это так важно было, что он
поддержал её. И потом, в общем, до конца его жизни так
продолжалась наша дружба совместная.
Теперь, что я хочу ещё сказать вот насчёт 50-го года. Это я
вернусь к событиям 48-го года, видимо. Я, значит, говорила, что
Шура жил тогда за городом – Александр Лазаревич. И когда он
был в Москве, ну сначала ещё пока преподавал, а потом, когда он
просто приезжал зачем-нибудь в Москву по делам, то вечером он
не мог ехать домой, ночевать туда за городом. И он ночевал у
одной своей знакомой – у Надежды Ивановны Лыткиной. Она
была его школьной подругой по Новосибирску. Они учились
вместе в одном классе. Надя была очень гостеприимным
человеком, Шура всегда там приходил к ней ночевать. После
консерватории я часто с ним приходила, мы вместе приходили к
ней – у неё всегда было много народу, всегда кто-то приходил на
огонёк к ней. И вот в этом доме, у Нади Лыткиной, я впервые
познакомилась с Верой Прохоровой. Она пришла туда, были ещё
люди (я не помню, кто) и сразу как-то всеобщее внимание
привлекла, потому что она стала говорить о своих именитых
родственниках и знакомых, кто что сказал, кто что сделал – это
было интересно. Мне было интересно, потому что я сама училась
в институте, т.е. в училище Гнесиных у ассистентки Нейгауза.
Поэтому для меня имя Нейгауза тоже как-то было очень
уважаемо. И вот она, значит, всё это рассказывала. Потом она
рассказывала, говорила, что-то говорила, и в её речи всё время
проскальзывали (я даже не знаю, как это назвать) ну
антисоветские, что ли, какие-то вещи. Естественно, мы все
