Мама с папой подняли головы. Руки с блестящими столовыми приборами замерли на полдороге ко рту, как будто в эту минуту фотограф высунул голову из-под черного покрывала и сказал: «Пожалуйста, постарайтесь не шевелиться, головку, пожалуйста, сюда, вот так». Мирку это рассмешило.
Тишину нарушил Пепичек:
— Я хочу пивааа!
Блестящие приборы завершили свой путь. Голова фотографа исчезла под черным покрывалом. Ужин продолжался.
— Нельзя, у тебя голова заболит, Пепик! — Мама положила вилку на тарелку, посмотрела на Зденека. — Ну, рассказывай!
— Да чего там… — коротко отрезал Зденек.
— Как бабушка, как бедняжка Ярмила? Уже устроились? Как у них обстановка?
— Обстановка? Хм… Напряжение порядка тысячи вольт, прикасаться опасно для жизни.
— Подожди. — Отец предостерегающе поднял нож. Сталь отбросила короткую искру на середину стола и ударилась в белый фарфор. — Оставь ты, наконец, свой электрический жаргон!
— Ведь я рассказываю… мы провели электричество в прихожую, лампочки к кроватям. Бабушка ругалась: «Кто будет платить за электричество?» Я ей говорю: «Это задаром, теперь все оплачивает государство, и государство не допустит, чтобы люди жили в темноте».
— Надо же придумать такую чепуху, насмехаться над старой женщиной! Для этого тебя пригласили?
— Бабушке это понравилось: «Если государство, то пожалуйста. Пускай эта лампочка горит днем и ночью, чтобы никто не споткнулся».
— Нам такие знакомы, — кивнул головой отец. — Если за счет государства, то экономить незачем.
— А что, им уже что-нибудь прислали? — спросила мама шепотом.
— Как видно, нет. Они ничего не говорили.
Мама перестала есть, выпрямилась и несколько вызывающе посмотрела на мужа.
— Ты слышишь? Из Простеева — ничего. Ярмиле дали только тысячу крон перед похоронами. — Это звучало как обвинение — не против простеевцев, а против Йозефа Веселого.
Он, задетый за живое, помрачнел:
— Да, это не слишком много. Что-нибудь они должны были им выплатить.
Было видно, что отцу это тоже неприятно.
— Уж лучше бы не обещали, а то ведь сказали: «Товарищ Бартова, рассчитывайте на нас, мы вам поможем — ведь у вас дети — хотя бы на первое время. Конечно, пошлем». Вот тебе и послали… — сказала мама с горечью. — Пока оформит пенсию, умрет с голода вместе с детьми, а зарплату вперед ей тоже никто не даст… — Она посмотрела на мужа с укоризной.
«Почему мама упрекает отца? — размышляла Мирка, молчавшая до сих пор. — Ведь папа в этом не виноват. Он-то работает здесь, в Праге. Он не может приказать простеевцам. О вдове своего лучшего рабочего забывать они не имели права, это так, но разве папа виноват, что те поступают неправильно?»
Они сидели над веселой скатертью, хорошо одетые люди, в красивой квартире, и молчали, но молчание их было красноречивее всяких слов и означало, что каждый хочет остаться один на один с собой и ничем не выдать своих мыслей. Поэтому лица людей вокруг яркого стола были похожи на застывшие лица реклам. Только Пепик со своим хорошеньким личиком немного избалованного ребенка не участвовал в этой игре. Он продолжал жевать салат и размышлять о чем-то понятном и приятном. Когда он видел, что никто на него не смотрит, хотя глаза у всех были открыты и глядели прямо на стол, он потихоньку подливал себе немножко пива из маминого стакана.
Папа тоже смотрит на середину стола, на глубокую стеклянную миску с салатом, — его листы так хрупки и тонки, что свет, проникая сквозь них, бросает на скатерть нежнозеленую тень.
Отец видит перед собой холодные клубы пара, который разрывается в клочья от резкого света высоко подвешенных ламп, а когда пар расплывается, то видно, что идет густой снег. Все окна их фабрики светятся желтым светом. Грузовые машины хрипло заводят моторы. В административном здании копошатся люди, несмотря на то что уже поздний вечер. Их огромные тени, длинные, сгорбленные и толстые, трясутся и извиваются на прозрачном полотне спущенных штор. Бесформенные, суровые тени. Рабочим во дворе холодно, и они топчутся на месте. В руках у них винтовки, и они охвачены ненавистью.
Наконец сторож широко открывает железные фабричные ворота, и все вываливаются наружу, на улицу, где группами собираются люди.
Навстречу потоку рабочих, тяжелые башмаки которых стучат по мостовой, выбегают несколько молодых худощавых людей. Они почти незаметны рядом с этой молчаливой массой, которая выливается из широко открытых фабричных ворот. Молодые люди бегут по улице под грохот тяжелых рабочих башмаков и резкими молодыми голосами выкрикивают: «Специальный выпуск! Сегодня товарищ Готвальдддд…», но грохот шагов заглушает их голоса.
Взгляд отца отрывается от нежных листьев салата. Пепик смотрит на него лукаво и показывает ему пустую тарелку. Но отцу странно, что все молчат и никто не удивляется, почему здесь вдруг грохочет их цех. Когда это, собственно, началось? Высоко у них над головой огромный передвижной кран щелкает железными челюстями. Он доезжает до конца ангара, огромного и пустынного, как степь, и крановщик слезает по зеленой лестнице и идет домой. Отец видит, как он стоит за сгорбленной спиной Тонды Барты, своего друга, и кричит: «Тонда, не делай глупости! Иди домой, доделаешь это завтра!» Но Тонда не отвечает, упрямо вкладывает в токарный станок следующую шероховатую деталь, станок фырчит, нож с жадностью врезается в металл. Звенит раскаленная сталь, охлаждаемая мыльной водой, а на пол падают синие стальные стружки. И Тонда стоит один в огромном ангаре, пустынном, как степь. Потом отец видит его, покрасневшего и разозленного, на заседании заводского комитета. Он обращается к своему другу Йозефу Веселому в твердой уверенности, что тот с ним согласится. Но Йозеф Веселы смотрит ему в глаза и тихо говорит: «Тонда, дружище, пойми же, наконец! Ты не прав, не прав. Ведь людей сразу не переделаешь. С людьми надо по-человечески, терпеливо». Тонда тоже смотрит ему в глаза. Он уже и не кричит, не злится, он никак не может поверить, что Йозеф не поддержал его, он горбится и уходит прочь. Через месяц после этого он уехал в Моравию и больше они не встречались.
Йозеф Веселы ясно видит высокую сгорбленную фигуру Тонды, заснеженный двор их фабрики в феврале 1948,— это как в кино, потому что там смешиваются и другие образы, о которых он давно забыл, и грохот рабочих башмаков, сине-серые волны их плеч, и безучастный голос непрошеного комментатора произносит: «Тонда был не прав, Тонда был…»
Пепичек придвинул миску с салатом к себе. С опаской посмотрел на стол. Никто не обращал на него внимания. Отлично. У взрослых опять что-то серьезное. Только мама улыбается, но тоже ничего не говорит.
Ей пришло в голову: «Не взять ли к себе Андульку Бартову? Но ведь Ярмила ее все равно не отдаст. Михал взрослый человек, долго дома не задержится, и помощи от него ждать не приходится. Бабушка — брюзга, и единственная Ярмилина радость — это Андулька. Ярмила всегда думала больше о других, чем о себе, еще когда была девчонкой. О ней, наверное, никто не помнит. А уж о том, чтобы хоть немного ей помочь, и подавно!»
Мама вздохнула.
«Рассказать им про мотороллер? — размышлял между тем Зденек. — Будут спрашивать, откуда он его взял, если им так туго приходится. Где ж его взять? Купил. Даже мне не пришло в голову спросить у Мака, как он у него оказался. Я тоже у мамы выпрашивал деньги, когда начал увлекаться радио. Нужны были радиолампы, проволока и инструменты. Но мне не нужны были сразу тысячи. Мне хватало и двух десяток, а то и меньше. Когда же понадобилась сотня, я сказал об этом отцу. То, что мне мама перед этим трижды давала по двадцать крон, я ему, конечно, не сообщил, и мама не пожаловалась. Она была рада, что я сижу дома и не шатаюсь по Праге в какой-нибудь сомнительной компании. Мне все равно было неинтересно просто так шататься. Я лучше соберу радиоприемник, телевизор или магнитофон. Мотоциклы меня тоже не
