Маринкина мама убирала комнату и всё говорила о том, какой она создаёт уют, как у неё чисто, аккуратно, не то что у других.
Маринке хотелось что-нибудь делать. Она начала мыть чайную посуду.
— Оставь, я сама, — сказала мама.
Тогда Маринка начала укладывать подушки на диван.
Мама опять не дала:
— Да разве так! Половину красоты не видно. Отойди!
Папа сидел за столом и молчал. Маринка со вчерашнего дня ни разу не могла открыто и прямо на него посмотреть. Ей не хотелось быть лома, и она пошла поиграть во дворе.
Никого из ребят там ещё не было. Потом появился Лёва. Он подошёл к Маринке и строго спросил:
— Хочешь быть доносчицей — куриной извозчицей? Такой человек, что ещё никто не родился, чтобы его обогнать, а ты за ним шпионишь!
Если бы это было совсем неправдой. Маринка ему бы сказала: «Ну и дурак!» или крикнула бы: «Сам доносчик, шпион, куриный извозчик!» Или засмеялась бы, как умеют иногда девочки, чтобы каждое «ха-ха» было отдельно.
Но в Лёвиных словах было то самое, из-за чего она не могла посмотреть на папу. Каждое слово будто вонзилось ей в уши, в горло, в сердце.
Не помня что делает, Маринка сорвала с Лёвы фуражку и раз-раз его по лицу.
Лёва вырвал фуражку и толкнул Маринку.
Маринка отлетела метра на два и упала, ахнув от неожиданности.
Лёва растерялся, покраснел, скорее поставил Маринку на ноги. А она размахнулась — и опять его по щеке!
Лёва одной рукой держал Маринку, чтобы не упала и не расшиблась, а другой тоже дал ей по щеке этой злосчастной фуражкой.
Маринку царапнуло козырьком.
Лёва увидел царапину и больше не отвечал на удары Маринки. А ему так хотелось дать сдачи, что слёзы выступили. Была б мальчишкой, — так бы швырнул, так оттузил, — узнала бы! Но девочку бить он больше не мог. Хотел — и не мог. И мучался от стыда, что он остался побеждённым.
Маринка гордо посмотрела на Лёву:
— В другой раз ещё не так получишь. Тоже силач!
Она поправила съехавшую набок пуховую шапочку, повернулась и пошла домой. Но, поднявшись по лестнице до первой площадки, она села на низкий подоконник, стала совсем не гордой и заплакала.
Лёва остался во дворе. Он стукнул ногой по стенке сарая, толкнул булыжник и перевернул какой-то ящик. Одним словом, дал сдачи вместо Маринки неодушевлённым предметам. После этого ему стало чуточку легче, и он тоже пошёл домой.
Услышав его шаги, Маринка размазала слёзы и вскочила как ни в чём не бывало. Она увидела, что снизу приближается Лёва, а сверху спускается его мама — тётя Наташа.
— Кто тебя так, Маринка?! — сразу спросила она.
— Дурак, вот кто.
— Как же это? Ведь и ты, Лёва, играл во дворе?..
— Во дворе, — буркнул Лёва.
— На твоих глазах бьют Маринку и ты не заступаешься? Стоишь и смотришь?!
Тётя Наташа достала из сумочки платок и обтёрла вокруг царапины мокрую Маринкину щёку.
Лёва хотел сказать: «Да посмей ударять Маринку кто-нибудь другой, — сразу бы заступился, показал бы, чтобы раз и навсегда больше не лез!» Но когда сам бьёшь, — тогда как?
Он не успел ещё ничего сказать, а мама спросила:
— Нет, не могу понять: мужчина ты в конце концов или не мужчина?
— А кто же?! — обиделся Лёва.
— Тогда имей в виду: ты за Маринку отвечаешь.
— Не надо мне. Знаем, как он отвечает! — быстро выпалила Маринка и нехотя поплелась домой.
— Сядем, — предложила Лёве мама.
Они сели на подоконник и посмотрели друг на друга такими одинаково серыми глазами и таким одинаковым взглядом, словно каждый в зеркало посмотрел.
— Это я её, — сказал Лёва. — Только она первая. Я бы ещё не так… да удержался. Тебя по лицу — а ты удерживайся. Вот и победи!
— Эх! — с досадой вырвалось у мамы. — Ну совсем бы немножко — и победил! Не ударил бы ни разу, утерпел бы — вот и настоящая твоя победа. С девочкой драться — разве мужское дело? Ну, отряхни фуражку. Что это на ней? Похоже на пух от Маринкиной шапочки. Довольно, чистая уже. Да чистая, говорю! Беги домой.
И Лёва заскакал по лестнице наверх.
Глава четвёртая. Руки
Маринке открыла мама.
— Обо что ты оцарапалась? Бегала, не глядя куда? Упала?
Маринка ответила:
— Упала, — и вздохнула.
— Болит? Дай посмотрю…
— Не дам. Не болит.
— Бегать сломя голову — девочкам некрасиво. Вот будешь теперь с царапиной ходить, — сказала мама и поспешила на кухню. Что-то у неё там на плите кипело и шипело.
Папа сидел на том же месте за столом и читал книгу.
Маринка медленно разделась, достала из портфеля тетрадку по русскому и тоже села за стол делать уроки.
Задано было проспрягать весёлый глагол «пою».
«Я пою», — написала Маринка, вздохнула и, не поднимая глаз, почувствовала, что на неё смотрит папа.
Не сказав ни слова, он протянул руки к её лицу и повернул его к себе аккуратно и осторожно. Так осторожно, будто оно из тоненького стекла, ну, как электрическая лампочка.
Он двумя руками держал Маринкино лицо и смотрел на царапину, потом сказал:
— Пустяки. Это к завтрему всё заживёт.
Маринка знала: в одной из книжек, тех, что папа любит и на шкафу прячет, есть такие стихи:
Папа немного подержал её лицо и положил руки на стол.
Маринка уже веселее написала: «Ты поёшь, он поёт, мы поём» — и посмотрела на папины руки.
«Почему они лежат, как больные? — подумала Маринка. — Почему они такие распухшие и в трещинах?»
Маринка не могла оторвать глаз от папиных рук. Они казались ей всё больше, всё больнее. Они
