холодная вода значительно охладила пыл несчастной.
Среди ночной тишины раздался протяжный крик. Ганнеле запуталась ногами в водорослях. Казалось, она погибла бесповоротно.
Она силилась держаться на поверхности, отчаянно ударяя руками по воде, но водоросли тянули ее вниз. Вода уже доходила ей до подбородка; длинные косы ее расплелись, и русые волосы разметались по поверхности воды.
Вдруг на берегу появилась фигура высокого мужчины. Это был Лейхтвейс. Он сразу увидел несчастную тонущую девушку. Недолго думая он сбросил с себя верхнюю одежду и прыгнул в воду. Спустя несколько секунд он уже схватил Ганнеле за волосы и вытащил на берег. Там он, снова одевшись, взял ее на руки, подхватил свое ружье и скрылся в чаще.
Лора ждала его у входа в пещеру.
— Гейнц! — в ужасе воскликнула она. — Кого ты принес? Неужели ты обидел чем-нибудь эту девушку?
— Я вытащил ее из Жабьего пруда, — ответил Лейхтвейс. — Скорее, окажи ей помощь. Быть может, нам удастся еще спасти ее.
Они не внесли Ганнеле в пещеру, так как не хотели выдавать своей тайны, но Рорбек, явившийся на зов Лейхтвейса из подземного жилища, быстро собрал хворост и зажег костер.
У огня Ганнеле согрелась, а Лора терла ее окоченевшие руки до тех пор, пока не восстановилось кровообращение.
— Где я?.. — спросила девушка, открывая глаза. — Здесь ли ты, милая мама?.. Вижу ли я Спасителя?..
— Нет, дитя мое, — ласково ответила Лора, — ты еще находишься на земле, под защитой добрых людей. Скажи, что заставило тебя наложить на себя руки? Кто виноват в этом, ты ли сама или кто-нибудь другой?
Ганнеле рассказала всю свою жизнь, полную лишений, слез и горя.
Несмотря на то, что она, с детским добродушием, пыталась оправдать своего дедушку, Лейхтвейс пришел в сильное негодование. Лицо его омрачилось, и он со злобой проговорил:
— О, я его знаю, этого Михаила Кольмана, доцгеймского старшину. Он отъявленный негодяй, выжимающий последние соки из бедняков и злоупотребляющий своим положением для того только, чтобы обогащаться. Очевидно, он продал рыжему Иосту свою собственную внучку. Чаша переполнилась, и я теперь с ним посчитаюсь.
Когда Ганнеле оправилась настолько, что уже могла ходить одна, без посторонней помощи, Лейхтвейс дал ей золото и сказал:
— Вернись спокойно в дом своего дедушки, а я уж позабочусь о том, чтобы он обращался с тобой лучше прежнего.
— Кто вы такой? — в смущении спросила Ганнеле. — Неужели я не ошибаюсь? Неужели вы и есть разбойник Лейхтвейс, о котором я так много слышала?
— Да, это я, дитя мое. Но я тебе друг и тебе меня бояться нечего. Иди с миром, но обещай мне, что ты никогда больше не будешь пытаться покончить с собой. Жизнь — неоценимое благо, и в молодости отказываться от нее не следует, так как впереди, может быть, еще и счастье и радость. Иди и никому не говори, что ты виделась с разбойником Лейхтвейсом.
Со слезами на глазах Ганнеле поблагодарила разбойника за то, что он спас ее от смерти, поцеловала Лоре руку и отправилась домой.
Дойдя почти до дому, она рассудила, что дедушка снова будет мучить ее, если она скажет, что не последовала за рыжим Иостом, и потому она решила провести ночь в коровнике в надворном флигеле. Она бесшумно открыла ворота, прокралась в коровник и легла под ясли, перед которыми стояли две коровы. Она так устала от пережитых волнений, что почти тотчас же уснула. Так лежала она чуть не под ногами коров, которые, однако, не тронули ее. Часто бывает, что неразумное животное милосерднее человека и не причинит никому зла, тогда как люди терзают порою и тело, и душу беззащитного существа.
Старый доцгеймский старшина Михаил Кольман сидел за своим письменным столом, а перед ним на столе лежала груда золотых монет, которые он все снова и снова пересчитывал, глядя на них жадными глазами скряги. Приближалась полночь, а скупой старик все еще считал, лишь изредка он бормотал что-то себе под нос и хихикал.
Вдруг кто-то постучал в окно. Кольман вздрогнул, моментально обеими руками загреб деньги и бросил их в открытый ящик стола. Затем он взял костыль и заковылял к окну.
— Кто там? — спросил он.
— Михаил Кольман, — отозвался голос какой-то женщины, закутанной в большой платок. — Я пришла спросить вас, не хотите ли вы сделать хорошее дело. Можно очень хорошо заработать: недалеко отсюда скрывается богатый человек, который хочет бежать в Голландию, но не может, так как у него нет паспорта. Согласны ли вы за пятьдесят золотых выдать ему паспорт с казенным штемпелем?
— Пятьдесят золотых! — прошептал старик, и глаза его оживились. — Где этот человек? Почему он сам не пришел ко мне?
— Он боится показаться и выйти из того дома, где его скрывает его родственница. Если хотите заработать эти деньги, то возьмите с собой паспортный бланк, перо, чернила, сургуч, печать и вообще все что нужно, и следуйте за мной.
— Теперь… ночью?.. Это очень подозрительно.
— Не хотите, так сидите дома. Мы найдем другого старшину, который не упустит случая хорошо заработать.
Незнакомка повернулась, как бы собираясь уходить. Но Кольман растворил обе половинки окна и крикнул:
— Погодите минутку. Я сейчас выйду, только дайте мне одеть теплую одежду. На это ведь, я думаю, хватит времени?
— Скорей пошевеливайтесь, — отозвалась незнакомка. — Дело не терпит. Тот, кто послал меня к вам, сегодня ночью должен ехать дальше.
Через несколько минут доцгеймский старшина вышел из дома. Он был в длинной шерстяной куртке, на уши он надвинул меховую шапку; опираясь одной рукой на костыль, он держал правую руку в кармане, где кроме принадлежностей для выдачи паспорта находился заряженный пистолет.
Незнакомка закрыла голову платком, так что Кольман никак не мог разглядеть ее лица. Быстро вышли они из деревни и направились к лесу.
— Куда вы меня ведете? — спросил Кольман спустя несколько времени.
— Скоро увидите, — ответила она, — я могу указать вам место только тогда, когда мы подойдем к нему уже совсем близко.
Старик, сильно волновавшийся при заманчивой мысли заработать за одну ночь пятьдесят золотых, в конце концов увидел перед собою освещенную луной реку Рейн. Когда они обогнали выступ мыса, показались призрачные очертания какого-то замка.
— Вот куда мы идем, — проговорила незнакомка, указывая на здание.
— Боже! — воскликнул Кольман. — Да ведь это Кровавый замок.
— Да, в нем беглец и скрывается, — ответила она. — Если вам страшно, то можете вернуться, но тогда вы, конечно, лишитесь заработка в пятьдесят золотых.
— Иду, — дрожащим голосом отозвался старик. — Неужели вы думаете, что я, подобно глупой толпе, верю, будто в Кровавом замке есть привидения? Привидений не существует, а что касается живых людей, то, насколько мне известно, в замке живут какие-то две женщины, с которыми я, в случае надобности, сумею справиться.
Они приблизились к заднему фасаду замка и вошли в маленькую комнатку, которая почему-то была открыта. Затем они прошли через двор.
Кругом было тихо, лишь на стенах мерцали призрачные тени. Вдруг кто-то сильной рукой схватил Кольмана за горло и повалил его на землю. Какой-то высокого роста мужчина прижал ему грудь коленом и громко спросил:
— Знаешь ли ты меня, Михаил Кольман?
У старика глаза вылезли из орбит и лицо перекосилось от смертельного ужаса.
— Да, я знаю тебя, — с трудом проговорил тот, — и знаю также, что теперь я погиб. Ты разбойник Лейхтвейс. Негодяй! Ты заманил меня в ловушку, чтобы убить.
— Убить? — насмешливо произнес Лейхтвейс. — Это было бы слишком легким наказанием для тебя. Нет, ты останешься жив, но я сделаю тебя нищим. Ты мучил свою внучку, бедную Ганнеле, ты заставлял ее голодать, ты продал ее рыжему Иосту и чуть не загнал ее в могилу. Слушай же, какого рода наказание я придумал для тебя.
Лейхтвейс связал старика по рукам и ногам и произнес:
— Я сейчас повешу тебя вон на том крюке на стене, но я не задушу тебя, а именно только повешу для того, чтобы ты висел между небом и землей. А пока ты будешь здесь висеть, я пойду в твой дом и заберу все твои деньги. Затем ты больше никогда не увидишь своего дома, своих амбаров и всего того, что ты нагреб, будучи в Доцгейме старшиной. Я подожгу твой дом, и когда ты отсюда увидишь зарево, то так и знай, что разбойник Лейхтвейс поджег твой дом со всех четырех сторон с тем, чтобы ты завтра вернулся к развалинам — нищим. Вот твое наказание за скупость и бессердечное отношение к бедным, а также и за муки, перенесенные от тебя твоей внучкой Ганнеле. Живей, старый грешник. Вот на этом ржавом крюке в стене я тебя повешу, как узелок с одеждой.
Исполнив свою угрозу, Лейхтвейс собрался уходить. Но тут старый ростовщик хриплым голосом крикнул ему:
— Сжалься надо мной! Отпусти! Я заплачу тебе большой выкуп и клянусь, что никто не узнает о том, что сегодня ночью произошло между нами. Но не разоряй моего дома, не поджигай его. Я ведь копил свое имущество в течение целой жизни, отказывал себе во всем. Сжалься, Лейхтвейс! Сжалься!
— А разве ты сам знал, что такое жалость? — в негодовании воскликнул Лейхтвейс. — Разве ты жалел бедняков и несчастных, которых грабил, последнее имущество которых безжалостно описывал и продавал? Нет, Михаил Кольман, я не могу сжалиться над тобой. Виси и умирай с голоду. А зарево на небе покажет тебе, что все твое состояние погибло в огне.
Старик стонал, метался и рвался, чтобы как-нибудь освободиться от веревок. Но Лейхтвейс не удостоил его больше ни одним взглядом, а вышел из ворот, где у калитки его уже ждала Лора. Это она заманила Михаила Кольмана в Кровавый замок.
Приблизился и Рорбек, который стоял на часах вблизи замка.
— Теперь пойдем в дом старшины, — сказал Лейхтвейс. — Мы должны торопиться, чтобы никто не застал нас за работой врасплох.
Разбойники со своей прелестной спутницей прошли через лес и приблизились к ограде усадьбы Кольмана. В селе все спали. Они перелезли через ограду, выломали заднюю дверь и вошли в ту комнату, где незадолго до этого старый скряга сидел за столом и считал деньги.
— Ганнеле должна находиться где-нибудь в доме, — шепнула Лора Лейхтвейсу. — Не разбудить ли ее и не сказать ли ей, чтобы она покинула дом?
— Да, пожалуй, — согласился Лейхтвейс, — но только смотри не разбуди рабочих. Насколько я знаю, они спят в заднем флигеле, а потому сумеют спастись, когда начнется пожар.
Лора вышла из комнаты, а Лейхтвейс с Рорбеком открыли при помощи отмычек ящики письменного стола и вынули все, что там лежало.
— Мы возьмем с собой только наличные деньги, — приказал Лейхтвейс. — Все остальное пусть погибает.
