Бруно с изумлением взглянул на Леони, но спросить не решился…
— Хорошо. Я окрещу ребенка разбойника, — тихо произнес он.
— Иди с миром, сын мой, — сделал Леони движение рукою. — Ну что, девушка чувствует себя хорошо?
— Она цветет как роза, — прошептал Бруно.
— Береги же эту розу, — с ударением проговорил Леони. — Горе тому, кто оборвет ее лепестки. Вечное проклятие Неба и ужасные муки на Земле постигнут того. Иди с миром.
Патер Бруно медленно направился к выходу, на пороге комнаты остановился, начертал в воздухе какой-то таинственный знак — и скрылся…
Человек, назвавший себя патером Леони, бывший в то же время Андреасом Зонненкампом и порою носивший колпак придворного шута Фаризанта, — этот загадочный человек, оставшись наедине с собою, возбужденно зашагал из угла в угол…
— Новая опасность, — громким шепотом произнес он. — Гунда, моя Гунда! Ей грозит страшная опасность. И угрожает ей не враг, не ненависть — ей угрожает любовь, та самая любовь, которая иногда гибельнее зла. Да. Я повел рискованную игру, поместив Гунду в доме патера Бруно. А я-то думал, что надежно спас ее, укрыв от герцога и его двора. Теперь я вижу, что я жестоко ошибся. Мало того, я сделал хуже, поместив ее у Бруно. Герцог с его двором были не так опасны. Их она возненавидела бы, познакомясь с ними ближе, но Бруно с его страстью, с его чистым взором, с его стойкостью — заронит искру любви в ее девическую грудь и смутит ее девственный покой. И все-таки я пока не могу взять ее от патера. Куда, где я ее спрячу…
Он помолчал, перевел дыхание и начал снова, уже более спокойным тоном:
— Негодовать и ненавидеть Бруно я не могу, не имею права. Как мог он не полюбить Гунду, как мог он сохранить свое сердце от любви, этого высшего счастья на земле? Правда, его связывает обет, но… выдержит ли он до конца? Может быть, да, но, может быть, и нет. Он был прав, говоря мне, что до того, как стать патером, он родился человеком. Да я и сам, занимающий в Ордене очень высокое место, — мог ли я поручиться за то, что моею душою не овладеет могучее чувство любви и страсти? Наконец, разве и теперь еще я не люблю Адель, мою неверную жену, которая бросила меня, несмотря на то, что перед алтарем клялась мне в верности? Разве не вижу я ее постоянно во сне? Разве не тянет меня к ней, к тем уплывшим в вечность временам, когда я обнимал ее, говорил с нею? Где-то она теперь? Может быть, уже ее нет в живых. Может быть, она погибла в чужой стране…
Зонненкамп закрыл глаза рукою… Воспоминания счастливых дней заставили его задрожать…
— Теперь я один, — снова заговорил он, — и могу провести несколько часов с тою, кого называл когда-то своей женой.
Он запер двери на ключ и подошел к зеленому занавесу…
— Вот где находится теперь мое счастье, — прошептал он. — Силою воображения я вызываю из могилы любимый образ. Один нажим кнопки — и занавес откроет мне вход в комнату… Другой механизм откроет великолепно исполненный талантливым художником портрет моей жены… Но для меня это не портрет — о нет. Я вижу на бездушном полотне живую Адель, в холодных красках я угадываю биение жизни… Сколько раз я прижимал этот портрет к своему сильно бьющемуся сердцу, сколько раз покрывал поцелуями изображение той, которая царит в моей душе. Есть люди, употребляющие опиум для того, чтобы уйти от действительности… Мой опиум здесь, за этим занавесом. Пусть же силы, управляющие нашим воображением, дадут мне забвение.
Проговорив эти слова, Зонненкамп нажал пружину…
В ту же минуту с раздирающим душу криком он отпрянул назад. Перед ним, в большой золоченой раме, стоял портрет… нет, не портрет, а его Адель, такою, какой она жила в его мечтах, — Адель из плоти и крови. Ему стоило только протянуть руку, чтобы коснуться видения…
— Что это со мною? — простонал он. — Я кажется схожу с ума. Мои мысли мешаются. Я вижу живою ту, которая царит в моем воображении. Это та, что разрушила мою жизнь, что сбросила меня с вершины счастия в пучину одиночества. Разве это не те глаза, которые я так любил, в которых так много огня и затаенной страсти? Разве это не те волосы, аромат которых так часто опьянял меня? Разве это не те самые губы, которые я так любил целовать?! Кажется, эти руки сейчас протянутся ко мне с жаждой объятий, эта грудь начнет подниматься и опускаться, и я спрячу на ней свое пылающее лицо, этот рот заговорит со мною… Да. Это она, Адель. Это моя жена, которую я страстно желал забыть, которую хотел ненавидеть, и… все-таки не переставал безумно любить. Адель! Если ты пришла сюда не из царства теней, если ты не создание моего больного мозга — скажи что-нибудь.
Он протянул руки вперед и ждал… Но портрет стоял по-прежнему немой и неподвижный…
— Ты не отвечаешь! — воскликнул Зонненкамп. — Ты мрамор, твердый камень — и больше ничего. Да, да. Твое сердце было всегда бездушным как камень. Ты всегда была холодна, безжалостна — иначе бы ты не бросила меня и ребенка. Но если ты мрамор, то оживи. Оживи на одну минуту. Адель! Боготворимая, страстно любимая Адель — оживи!
И, склонившись к подножию портрета, Зонненкамп зарыдал. Он, могучий титан, распоряжавшийся тысячами людей, он, который не боялся сотен врагов, тот, который ежеминутно играл своей жизнью — плакал теперь, как ребенок…
— Оживи! Ожжи…ви! — молил несчастный.
И — вдруг… Вокруг его шеи обвились белые точеные руки, на грудь к нему склонилась чудная, страстно любимая головка…
— Адель! — вскрикнул Зонненкамп вскакивая. — Адель! Это ты! Моя Адель!.. Моя жена… Моя неверная жена!.. — Он прижал ее к своей груди и целовал ее лицо с бешеной страстью. Слезы радости и счастья текли из его глаз… Минуты бежали за минутами, а он держал ее в своих объятиях.
Наконец Аделина Барберини выскользнула из его объятий… Сложив руки на высоко вздымавшейся от волнения груди, она медленно отступила назад и вперила свой взор в стоявшего перед нею мужа…
— Да, Андреас Зонненкамп, — торжественно заговорила Барберини, — это я — твоя жена. Я была ею еще тогда, когда тебя называли бароном Кампфгаузеном и ты был адъютантом прусского короля Фридриха II. Добавлю, что я и остаюсь твоею женою, несмотря на то, что прошло уже семнадцать лет, как я покинула тебя. Да, Андреас. Клянусь тебе, что я одному тебе дала права на меня; один только ты обладал мною. Ни один мужчина…
Безумная радость сверкнула в глазах Зонненкампа…
— Адель! — перебил он жену задыхающимся голосом. — Итак, ты была верна мне?! О, как я страдал все эти семнадцать лет! Ведь я искал тебя, как потерянного рая, как задыхающийся в пустыне от жажды путник ищет оазиса.
— А я, — печально склонила голову Барберини, — не могла даже оставить тебе пары строк, покидая тебя тогда в Берлине. Я покидала тебя, покидала мою дочь, мою горячо любимую малютку. Во мне сострадало чувство любящей матери, я изнемогала под бременем наложенного на меня испытания.
— Но зачем ты сделала это? Зачем покинула нас?! Кто мог приказать тебе идти за ним и бросить мужа и ребенка? А ты покинула нас. Ты оставила дочку, подобную ангелу, и мужа, который тебя боготворил, тобою только жил и дышал.
— Да, это так, — грустно произнесла она. — Но обстоятельства сильнее меня. Я и сегодня сделала бы то же, что и семнадцать лет назад.
— Боже правый! — воскликнул Зонненкамп. — Я думал, что я могу проникать в тайны человеческой мысли, в тайны сокровенных дум, и вдруг — моя жена, которую я люблю, которую, мне казалось, я знаю, имеет тайну, которая темна и загадочна для меня. Разреши, раскрой мне загадку, я сгораю от нетерпения.
В ответ послышался тихий, как бы журчащий смех. Это был смех сфинкса, над которым можно тысячелетиями ломать себе голову.
— Этой разгадки я не могу тебе дать и сегодня, — покачала головою Барберини. — Мои уста должны быть закрыты. Страшная клятва тяготеет надо мною.
— Но есть клятвы, которые хранить — преступно. Такие клятвы надо нарушать.
— Так гласит ваше учение иезуита Лойолы, но не так оно на самом деле. Клятва есть клятва. Даже на плахе, под топором палача, не нарушу я данной мною однажды клятвы.
— Но неужели твоя клятва, — надломленным голосом заговорил Зонненкамп, — препятствует тебе вернуться ко мне? Неужели твоя клятва заставляет тебя уйти, не прижав к груди своего ребенка, свою дочь, превратившуюся в прелестную девушку?
Аделина внезапно обвила руками шею мужа и странным взглядом впилась в его лицо.
— Есть средство вернуть меня, — тихо произнесла она. — Если ты любишь меня, ты сделаешь все, что я попрошу.
— Говори, приказывай, требуй. Клянусь тебе, я сделаю все, что ты потребуешь.
— Докажи же мне, — продолжала Барберини, — что ты действительно готов пожертвовать для меня всем, что у тебя есть, что в твоей власти.
— Так говори же, — повторял Зонненкамп. — Будь уверена — твое приказание будет исполнено.
— Хорошо же, — блеснула глазами Адель. — Я требую от тебя немногого — одного письма.
— Письма? Какого письма?
— То письмо, — воодушевилась Барберини, — которое доставил тебе необычайный почтальон — Генрих Антон Лейхтвейс, прирейнский разбойник. То письмо, которое тебе должна была доставить рыжеволосая женщина.
Зонненкамп вздрогнул и медленно поднял голову. Некоторое время он пристально всматривался в лицо своей жены; наконец он отстранил ее рукой и глухо проговорил:
— Откуда ты знаешь об этом письме?
— Этот вопрос останется без ответа, — загадочно произнесла прелестная танцовщица. — Но знай, я и никто иной отнял у посланца письмо по дороге в Эрфурт. Около Висбадена, в ущельях Нероберга, я попала в руки Лейхтвейса. Как видишь, я давно уже интересуюсь этим письмом. Мало того, я и к тебе пришла только затем, чтобы силою или хитростью, как придется, но овладеть этим письмом.
— Но зачем оно тебе? Разве ты знаешь, кто писал его?
— Прусский король, — был твердый ответ.
— Тебе известно, значит, и его содержание?
— К сожалению, я не вскрывала его. Я хотела передать его в руки того, кому служу, в том виде, в каком оно было. Но я знаю, что оно адресовано английскому правительству и что король снова поднимает меч против своего врага — Марии Терезии.
Зонненкамп побледнел. Ему было страшно даже подумать о том, что королю Пруссии грозит опасность. Что план, от которого зависела судьба государства, известен врагам. И еще больнее было ему при мысли, что погубить Пруссию стремится его жена, мать его дочери.
— Адель! — простонал он. — Откройся мне. Дорогая Адель, скажи мне, что заставляет тебя быть врагом прусского короля?
— О, да. Я его враг. Я его заклятый враг, хотя он и считает меня искренним своим другом, — прошипела Адель. — Слышал ты когда-нибудь имя Аделины Барберини?
— Так это… ты? — не поверил Зонненкамп. — Ты та самая танцовщица и певица, которой король очарован, которую он только и выносит подле себя?
— Все это так, — подтвердила Адель, — но, несмотря на это, я повторяю: да, я враг, заклятый враг Фридриха, этого проклятого потсдамского тирана. Я его враг — и не успокоюсь до тех пор, пока не сокрушу его гордости, пока не унижу его, пока не передам его, лишенного власти и престола, в руки Марии
