Глава 32
ВЕРБОВЩИКИ
В то время как только что описанные нами события происходили в пещере Лейхтвейса, в Европе всюду царило страшное оживление. Как и в пещере, всюду шли спешные приготовления к встрече с врагом. Как и там, по всей Европе днем и ночью кипела неутомимая деятельность. Это была та же картина, но только в более крупном масштабе. Вся Европа кипела, как в котле. Повсюду ожидали войну. На биржах ценности сильно упали, так как все имевшие бумаги стремились обменять их на наличные золото или серебро. На оружейных заводах днем и ночью шла беспрерывная работа, в канцеляриях чиновники засиживались до поздней ночи и сотни тысяч рук трудились без устали.
Все это делалось не во имя мирного преуспевания, не для науки или искусства, а для того, чтобы подготовить нечто ужасное — войну. Призрак войны грозно носился над Европой, жадно выискивая те места, где он мог бы накосить больше всего жертв. Невидимыми знаками клеймил он те дома, которым суждено было обратиться в груду пепла, рассыпал проклятия на поля и нивы, которым суждено было быть разоренными, побитыми и увлажненными человеческой кровью.
Все давно уже знали, что Марии Терезии удалось заключить союз с Францией и Россией против Пруссии. Маркграфы Бранденбургские сделались слишком сильны за последнее время. Союзные державы собирались унизить того, кто носил прусскую корону, и отнять у него лавры, которые он стяжал на полях битв и в дипломатическом искусстве.
В венском своем дворце Мария Терезия днем и ночью оплакивала утрату дорогой Силезии. «Прусский грабитель», как она обыкновенно называла Фридриха, похитил у нее самую дорогую жемчужину ее короны и присвоил себе. Он отнял у нее цветущую Силезию с ее необозримыми полями, ее богатым сельским хозяйством, рудниками и судоходными реками. Но она не хотела мириться с этой утратой. Она поборола свое женское самолюбие и решилась написать любовнице короля Людовика XV письмо, начинавшееся с обращения «Моя дорогая кузина» и заканчивавшееся просьбой помочь ей в борьбе с прусским королем.
В Россию она тоже обратилась с просьбой и заключила союз с Екатериной I.
— Бабы на меня ополчились, — писал в то время Фридрих Великий, имея в виду Марию Терезию, Помпадур и Екатерину.
И действительно, у него было достаточно оснований бояться этого союза; с одними австрийцами уже нелегко справиться, так как им оказывали горячее содействие венгры. А теперь приходилось еще защищать Рейнскую границу против вторжения французов и, кроме того, выставить армию против России, готовой послать в бой полчища азиатских дикарей.
Всякий другой на месте Фридриха пришел бы в отчаяние. Нужна была исполинская сила воли для того, чтобы не отказаться от мысли о сопротивлении и надеяться на победу.
Но Фридрих обладал такой исполинской волей. Зная, что борьба неизбежна, он сам начал ее. Война еще не была объявлена, державы еще обменивались обычными дипломатическими нотами, а искра пожара уже тлела, фитиль был уже зажжен, и вот-вот должен был произойти взрыв. Фридрих вооружился и торопливо создавал новые войска. При этом он, конечно, не всегда мог пользоваться законными средствами: приходилось брать солдат повсюду, где только можно было. Король разослал вербовщиков, которым было приказано во что бы то ни стало набрать солдат.
Для всякого, кто был здоров телом, молод и силен, настало тяжелое время. Если вербовщикам не удавалось достигнуть успеха деньгами, они пускали в ход силу, нисколько не считаясь с законами. Они отбирали сыновей у родителей, даже бывали случаи, что они заставляли молодых, здоровых священников идти в армию.
Трудно сказать, были ли известны королю подобные случаи самоуправства, но во всяком случае он не одобрил бы образа действия многих своих офицеров-вербовщиков. Эти офицеры не довольствовались тем, что заставляли идти под ружье подданных своего государя, — так как тогда дела их были бы крайне плохи, ибо в самой Пруссии почти уже не было свободной молодежи, — они отправлялись далеко за пределы своей страны и вербовали солдат в соседних государствах.
Вскоре дошло до того, что иноземные правительства приняли строжайшие меры против вербовщиков. Когда случалось изловить такого офицера- вербовщика, то его без всякого суда вешали, и даже заступничество прусского короля в таких случаях не помогало.
Отсюда видно, что занятие вербовщиков было далеко не безопасно, но, с другой стороны, оно было весьма заманчиво, так как давало крупные доходы. Поэтому никогда не было недостатка в смельчаках, которые пытались набирать солдат за пределами прусского королевства.
В деревню Доцгейм, расположенную, как известно, недалеко от Висбадена, в один прекрасный день прибыл знатный путешественник и вместе с сопровождающим его лакеем остановился на постоялом дворе. Он назвал себя Оскаром фон Мельгеймом и прибыл будто бы для того, чтобы купить имение в окрестностях.
Денег у него было, по-видимому, вдоволь. После его приезда в гостинице «Голубой олень» началось веселье, судя по тому, что он в первый же день своего приезда пригласил именитых поселян на пиршество и заказал трактирщику бочонок хорошего вина. У него в кармане постоянно звенели серебряные талеры, и он обыкновенно позванивал ими громче всего, когда мимо проходил какой-нибудь молодой человек. Тогда он спрашивал, не хочет ли этот человек заработать горсточку талеров, и потом объяснял:
— Деньги заработать нетрудно, надо только уметь взяться за дело. Конечно, за плугом или в конюшне не разбогатеешь, а надо повидать свет, надо проявить отвагу и смелость. Тогда успех заранее обеспечен.
Вследствие таких речей цель приезда Мельгейма скоро обнаружилась.
«Он прусский вербовщик», — говорили крестьяне.
Вскоре все село узнало, что приезжий, остановившийся в «Голубом олене», готов хорошо заплатить за готовность продать себя на десять лет прусскому королю.
Все чаще и чаще Мельгейм во дворе гостиницы стал перешептываться с молодыми парнями. Нашлось довольно много неудачников, которые были настолько недовольны своей судьбой, что военная служба и сопряженные с нею опасности во время войны казались им счастьем. Они знали, что в Берлине, Потсдаме и Шпандау имеются серые и темные казематы, куда солдат сажали за малейший проступок; они знали, что еще не вывелся обычай применения шпицрутенов и что раньше десяти лет не было никакой возможности освободиться от службы, но все это их не пугало. Они считались только с тем, что при вербовке выдавалась довольно крупная сумма денег, а это было так заманчиво, что уничтожало все доводы разума.
В те дни, когда Мельгейм проживал в Доцгейме, многие матери не выпускали своих сыновей одних за порог, и не одна невеста сокрушалась о том, что ее возлюбленный заявил, что хочет попытать счастья под сенью прусских знамен.
Богатые крестьяне имели полную возможность положить конец деятельности вербовщика, так как они могли прогнать его или схватить и доставить властям в Висбадене, где бы с ним живо расправились. Но Мельгейм хорошо понимал свое дело и доставлял тот или иной барыш всем, кто пользовался в селе влиянием.
А крестьянин довольствуется малой выгодой и охотно мирится со всякими неправдами, лишь бы только заработать.
К тому же владелец гостиницы, в которой остановился Мельгейм, имел огромную выгоду для себя от пребывания Мельгейма в Доцгейме, так как торговал чуть ли не круглые сутки. Его веское слово решало все пересуды в пользу его постояльца.
Была ясная, морозная ночь. Несмотря на сильный мороз, в садике гостиницы «Голубой олень», под деревом, стояла, крепко обнявшись, влюбленная парочка.
Отто Резике, молодой парень высокого роста, крепкого телосложения, с красивым лицом, обрамленным русыми кудрями, считался одним из наиболее порядочных и дельных юношей в селе. Он был сыном мельника, и это был, пожалуй, его единственный недостаток.
Мельник считался богатым человеком, но односельчане говорили, что деньги доставались ему нечестным путем.
Он пользовался всяким случаем, чтобы набавить на хлеб цену, а где представлялась возможность, занимался и ростовщичеством. Из-за него во многих домах Доцгейма не раз уже лились слезы. Он был большим другом прежнего старшины Михаила Кольмана, который после пожара сошел с ума, блуждал нищим по селу и просил милостыню у тех, кого раньше притеснял.
Правда, о старике Кольмане заботились, по мере сил и возможности, внучка его, бедная Ганнеле, зарабатывавшая свой хлеб шитьем. Но хотя она и считалась хорошей швеей и работала с утра до глубокой ночи, но все-таки ей было очень трудно добывать даже самое необходимое для себя и старика. Но она ни за что не хотела допустить, чтобы старик нищенствовал, и старалась препятствовать этому, где только могла. Тем не менее старик просил милостыню у всякого прохожего, копил гроши, а потом закапывал их ночью в землю.
Один только богатый мельник никогда не давал своему прежнему приятелю милостыни. Старик Резике делал вид, будто никогда и не знал раньше Кольмана, обходил его на улице или, если не мог избегнуть встречи с ним, отворачивался от него. Мельник страшно злился, когда ему говорили, что его сын любит Ганнеле и что они, вероятно, когда-нибудь поженятся.
— Вы дураки, — злобно говорил мельник в таких случаях, — я скорее сам подожгу свою мельницу, чем позволю своему сыну жениться на швее, у которой нет даже своих собственных ниток, и притом она еще кормит своего сумасшедшего деда. Мой сын женится на дочери Крона, вот и все.
С сыном своим Резике никогда не говорил о доходивших до него слухах; вероятно, он боялся открытого объяснения, так как опасался, что Отто уже успел тайком сговориться с Ганнеле. Он дрожал при мысли о том, что ему когда-нибудь придется либо прогнать сына и таким образом лишиться лучшего помощника в деле, либо согласиться на его брак с Ганнеле. Во всяком случае, не подлежало сомнению, что Отто ухаживал за Ганнеле, он всегда искал случая встретиться с ней или хотя бы увидеть ее издалека.
Так они встретились в этот вечер в садике гостиницы.
В ресторане стоял шум и гам; сельские музыканты наигрывали веселые танцы, молодежь веселилась и плясала до упаду, старики попивали вино; тем более, что все это шло не за их счет; танцевальный вечер устроил Мельгейм: он платил за музыку, за вино, за ужин и даже за табак. Уж очень он был приветливый господин, этот Мельгейм, и все к нему относились весьма радушно, хотя знали, что он вербовщик.
В то время как в ресторане люди веселились, в саду под деревом лились слезы и раздавались вздохи.
— Не плачь, Ганнеле, — говорил Отто, поглаживая белокурые волосы внучки Кольмана, — даю тебе честное слово, что женюсь на тебе, хотя бы мой отец лишил меня наследства за это и прогнал бы из дома. Я и без него найду заработок, так как хорошо знаю свое дело и умею работать.
— Но тогда тебе придется покинуть село, — сквозь слезы прошептала Ганнеле, — а я умру, если ты бросишь меня одну.
