сломлено и ты поняла, что нет лучше призвания для девушки, как совершенствоваться в тиши монастыря в любви к ближнему и подготавливаться к загробной жизни. Поняла ли ты это, дитя мое?
К изумлению настоятельницы, молодая девушка спокойно ответила:
— Да, я это поняла.
— Стало быть, завтра ты дашь обет целомудрия.
— Да, завтра.
Настоятельница нежно обняла Гунду и произнесла:
— Я счастлива, что Господь просветил тебя, но я знала, что ты не будешь упорствовать. Твоя мать также будет очень рада, когда узнает о твоем согласии. А теперь ступай, дитя мое, и проведи ночь в своей келье в молитве, а завтра торжественная процессия придет за тобой и проводит тебя в церковь, где ты обретешь благословение Господне.
Гунда опустила глаза и молчала.
— Вот еще что, — продолжала настоятельница, — твоя мать рассказывала мне, что ты когда-то предавалась греховной любви, греховной потому, что предметом ее был священник, столь бессовестный, что решился нарушить свой обет. Скажи мне, но только откровенно: забыла литы этого негодяя — кажется, его величали отцом Бруно, — вырвала ли ты из сердца эту любовь? Она должна умереть в твоей душе, и ничего от нее не должно остаться, даже воспоминания.
Гунда в сильном волнении порывисто дышала. Неужели она должна отказаться от того, чей образ сопутствовал ей повсюду, кого она все еще любила от всего сердца? Неужели она должна так сильно лицемерить во имя предстоящей свободы?
— Ты молчишь, дитя мое? — спросила настоятельница.
— Я умоляю вас, не торопите меня, — произнесла Гунда, — со временем я сумею дать вам удовлетворительный ответ, а пока…
— Значит, ты все еще любишь его, — прервала ее сестра Беата, — но я, тем не менее, поверю тебе на слово, что ты постараешься забыть этого человека. А теперь иди с Богом.
Гунда покорно наклонила голову и вышла из кельи. Она направилась в свое маленькое, неприветливое помещение и торопливо заперла дверь на задвижку. Взглянув на часы, она прошептала:
— Без четверти семь. Пора действовать.
Постояв еще немного, как бы в нерешительности, борясь сама с собой, она вдруг вспомнила обо всем том, что ей пришлось пережить и перенести за последние полгода. Она вспомнила о своем горячо любимом отце; как он был всегда добр и приветлив с ней, как ласково обходился с ней в детстве, как посвящал ей каждую свободную от многочисленных дел минуту. Потом, когда она выросла, он отправил ее в Кровавый замок на берегу Рейна, где она и жила вдали от людей, в полном одиночестве и замкнутости. Он отправил ее туда не из какого-нибудь каприза, а потому, что опасался вредного влияния на нее людей.
— Красивый, дорогой цветок, — говаривал он, — не следует оставлять в открытом саду. Существуют жестокие завистливые люди, которые сорвут и испортят цветок, не столько потому, что это доставит им удовольствие, сколько для того, чтобы испортить удовольствие другим. Поэтому я запру свой дорогой цветок в темницу, где никто не прикоснется к нему.
Гунда помнила чуть ли не каждое слово отца, так как почитала его превыше всего на свете. Но несмотря на то, что отец очень любил ее, молодые годы Гунды протекли без истинной любви, так как у нее не было того, чем богаты даже самые бедные дети: у нее не было матери. Гунда совершенно не помнила своей матери, а когда она спрашивала о ней своего отца, то он отвечал:
— Мать твоя умерла. Молись за нее.
Так Гунда и делала каждый день и молилась за свою «умершую» маму. Затем настал день, когда отец открыл ей тайну своей жизни, когда он сознался, что мать ее не умерла, а бросила его, когда Гунда была еще грудным ребенком.
Эту тайну он открыл дочери в тот день, когда счел нужным взять Гунду из Кровавого замка, чтобы скрыть ее от преследований герцога.
После этого Гунда жила в доме патера Бруно под видом служанки, и никто не подозревал, кто она на самом деле. Но Зонненкамп, отец Гунды, не принял в расчет проказ бога любви, который умудряется пронзить своими стрелами сердце человека, как бы хорошо оно ни казалось защищенным от них. Молодой священник и его служанка, сами того не замечая, полюбили друг друга: любовь эта крепла и росла с каждым днем и, казалось, навсегда заполнила сердца обоих. Затем патер Бруно решил отказаться ради Гунды от священнического сана, бежать с ней в Америку и там вступить в брак.
Но тут в дело вмешалась Аделина Барберини и потребовала, чтобы священник вернул ей дочь. Внезапное появление матери так сильно подействовало на Гунду, что она поддалась ее просьбам и последовала за ней. Сначала Аделина увезла свою дочь во франкфуртское Гетто, где Гунда, переодетая еврейской девушкой, должна была скрываться в течение нескольких недель. Ее мать не без основания боялась, что Зонненкамп примет все доступные ему меры для того, чтобы отыскать свою дочь.
Лишь после того, как попытки Зонненкампа оказались тщетными, Аделина увезла Гунду из Франкфурта в Берлин. Там она отдала свою дочь в монастырь урсулинок и решила заставить ее постричься. Быть может, Аделина надеялась этой жертвой искупить собственные грехи; быть может, она хотела таким образом оградить Гунду от житейских соблазнов. Как бы там ни было, она твердо решила отдать свою дочь в монастырь.
Но Гунда, молодая и жизнерадостная девушка, не хотела подчиниться решению своей матери. Она давно бежала бы из монастыря, если бы не находилась под строгим надзором.
А тут неожиданно представилась возможность вырваться на свободу. Молодой гусарский офицер, племянник настоятельницы, изъявил готовность увезти ее из монастыря, и Гунда решила воспользоваться этим предложением. Ей становилось страшно при одной только мысли, что ей всю жизнь придется ходить в сером платье и не видеть прекрасного света, а смотреть только на голые монастырские стены и хмурые лица монахинь.
— Я решусь на все, — прошептала она, — лишь бы уйти отсюда. А там я где-нибудь найду приют, пока мне удастся известить и вызвать отца. Дорогой отец! Как ты будешь счастлив, когда снова увидишь меня. Ведь я до сих пор не могла даже написать тебе письма, так как мне не давали ни чернил, ни бумаги; а если бы мне даже и удалось написать письмо, то у меня не было бы случая отправить его. Теперь же я явлюсь к тебе сама, и это будет лучше всякого письма. Однако уже без десяти семь. Пора приниматься за дело.
Гунда вытащила из-под своей кровати узел, который принес ей молодой Редвиц. Развернув узел, она покраснела от смущения от мысли о том, что должна надеть на себя все это взамен своего серого монастырского платья. Перед нею лежала блестящая гусарская форма, состоящая из красного мундира с золотыми жгутами, белых брюк в обтяжку, кивера с красным сукном, сабли на золотой портупее, маленького пантронташа и кавалерийского пистолета.
Превозмогая свое смущение, Гунда удостоверилась, что дверь крепко заперта, после чего сняла свое платье и надела гусарскую форму. Редвиц выбрал форму самого маленького размера, которая в свое время была предназначена для совсем еще молодого корнета, только что окончившего кавалерийское училище. Форма прекрасно подошла Гунде и плотно облегла ее стройное тело. Молодая девушка надела портупею с саблей, кивер и сапоги и взяла пистолет. С ужасом подумала о том, что ее пышные, прелестные волосы должны были быть на другой день навсегда отрезаны.
Следуя указанию Редвица, она отправилась в монастырскую церковь. По пути никто ее не встретил, так как в это время все монахини сидели за ужином в большой столовой. Добравшись благополучно до церкви, Гунда спряталась за большой иконой, висевшей по правую сторону от алтаря. Сердце ее усиленно билось от волнения, так как теперь только начиналась самая опасная и трудная часть всего задуманного Редвицем плана. Она пока еще не могла себе представить, каким образом Редвиц намеревался вывести ее из бдительно охраняемого монастыря. Был только один выход, да и тот строго охранялся привратницей.
И все же Гунда не сомневалась в том, что все удастся, хотя она и не могла отдать себе отчета, откуда у нее взялась такая уверенность; она глубоко доверяла молодому офицеру, и ей казалось, что он способен добиться всего, чего только пожелает. Она стояла за иконой и на самом деле молилась, хотя далеко не в том духе, в каком бы желала настоятельница. Она горячо молила Бога даровать ей свободу и не хоронить ее заживо в монастыре.
Тем временем монахини сидели в столовой и ужинали. Ели они мало, а молились много, и настоятельница читала отрывок из Священного Писания. Вдруг она опустила в испуге руку, в которой держала Библию, и встала. В это же мгновение вскочили и остальные монахини. Но настоятельница сделала знак рукой, и все они моментально сели на свои места.
— Что это? В чем дело? — бледнея от ужаса, проговорила сестра Беата. — Кто-то стучит в ворота нашей обители, как будто настал Страшный Суд. Кто осмелился так дерзко врываться к нам?
И действительно, снизу слышался грохот и сильный стук в ворота и одновременно доносились крики и звон оружия.
Вдруг в столовую вбежала привратница и дрожащим от страха голосом воскликнула:
— Сестра Беата! У ворот стоит отряд гусар, и офицер требует, чтобы их впустили. Он сквернословит хуже язычника и кричит, что если через три минуты я не открою ворота, он выломает их.
— Что за наглость, — воскликнула настоятельница, — это какой-то дикарь!
— Сестра Беата, — возразила привратница с оттенком злорадства, — это, кажется, ваш племянник.
— Как? Удалой юнкер? О, он поплатится за это! Привратница, открой немедленно и впусти его сюда. Я предъявлю ему подписанную Его Величеством охранную грамоту, на основании которой мужчинам запрещается входить в монастырь без моего согласия.
Привратница торопливо ушла, а настоятельница приказала монахиням разойтись по кельям во избежание соблазна. Но прежде чем те успели исполнить это приказание — они, впрочем, особенно не торопились, — на лестнице раздались тяжелые шаги и спустя минуту в столовую вошел фон Редвиц в сопровождении шести гусар, в том числе и своего денщика.
Пылая гневом, настоятельница встретила своего племянника. Она гордо выпрямилась, и осанка ее была способна смутить кого угодно, но только не удалого юнкера.
— Назад! — воскликнула настоятельница, простирая руку вперед. — Несчастный, что ты делаешь? Ты нарушаешь покой женского монастыря и этим навлекаешь на себя строжайшую кару. Ты пользуешься тем, что ты мой племянник, и воображаешь, что родственные узы заставят меня простить тебя. Но ты жестоко ошибаешься.
— Сестра Беата, — произнес Редвиц, — на этот раз я явился не как ваш племянник и должен отказаться от удовольствия поцеловать вашу руку.
— Зачем же ты явился сюда? Что тебе нужно здесь и для чего привел ты с собой этих ужасных людей, которые своими красными мундирами напоминают палачей?
— Сестра Беата, — воскликнул Редвиц, пытаясь придать своему лицу грозное выражение, — я явился сюда по долгу службы и по приказанию генерала!
