— Знаете, Ольга Юрьевна, — сказал он, — если вы не перестанете сейчас думать о том, что я убийца и злодей, вы ничего не сможете понять из того, что я буду вам говорить. Я не прошу вас верить мне. Я просто прошу выслушать и услышать каждое мое слово, не отвлекая себя эмоциями и негодованием на мое злодейство.
Я растерянно хлопала глазами, не понимая, что происходит. Он был совершенно не похож на человека, признающегося в убийстве.
— Меня зовут Богдан, — продолжал он. — И сейчас я ношу фамилию моей матери. Но она не родная моя мать. Родной матери у меня не было, по крайней мере, так мне сказала директор детского дома, в котором я жил до пяти лет, Любовь Максимовна, когда я спросил у нее, кто моя мать и когда она заберет меня оттуда.
Он усмехнулся, увидев мою реакцию на произнесенное им имя старушки, с которой я только что рассталась.
— Вы, я вижу, уже побывали в детском доме и видели Любовь Максимовну. Вы, наверное, поняли, какой она человек. Может быть, она слишком много взяла на себя, распоряжаясь нашими судьбами так, как казалось ей правильным и справедливым. Но я ее за это не виню. Я люблю ее как свою мать, как еще одну свою мать, потому что женщину, которая меня усыновила, я тоже любил… Это невеселая история, и рассказывать ее придется долго, но я прошу вас выслушать меня непредвзято и не торопиться делать выводы и надевать на меня наручники. Наоборот, я надеюсь на вашу помощь.
Я молчала, поскольку сказать мне было нечего. Оставалось только ждать и слушать его рассказ, что я и делала.
— Вы молчите, — продолжал Богдан, — и это хороший знак. Значит, вы еще можете мне поверить, хотя я сам иногда не верю в то, что со мной произошло. Моя приемная мать, Елена Анатольевна, совершила в молодости страшный грех. Она отказалась от своей новорожденной дочери. Оставила ее в роддоме. Не знаю, можно ли оправдать этот поступок, не знаю… Меня тоже бросили, и у меня очень личное отношение к этому. Впрочем, это не имеет прямого отношения к моей истории.
Он замолчал, налил себе и мне сока из стоящего на столе прозрачного кувшина и выпил несколько глотков.
— Мы с Гелей росли вместе, в одной группе, ее тогда звали Ангелиночкой с легкой руки Любови Максимовны. Мы все любили нашу директоршу, но все мечтали иметь настоящих родителей. И всегда замирали, когда в палату входила незнакомая женщина или мужчина. Мы знали, что нас выбирают. И старались понравиться. Самые маленькие, те бежали к вошедшей женщине и кричали: «Мама! Мама! Возьми меня отсюда! Я буду тебя любить!»
Я заметила, что рука его, которая держит стакан с соком, слегка дрожит, но голос оставался твердым. Признаюсь, у меня тоже какой-то комок начал подбираться к горлу, когда я представила малышей, бегущих с надеждой к незнакомой женщине.
— Они готовы были любую женщину называть мамой, — продолжал Богдан. — Их никогда не выбирали. Не знаю, почему, может быть, именно из-за этого. Мы с Гелей, трехлетние малыши, посоветовались между собой и поняли, что, если ты хочешь, чтобы выбрали тебя, не нужно показывать, как ты этого хочешь, надо продолжать играть и смеяться, хотя на самом деле тебе хочется все бросить и тоже бежать к этой незнакомой женщине, которая пришла выбирать себе ребенка. Нам было по три года!
Он снова замолчал и сделал еще глоток.
— Это была закалка на всю жизнь, — сказал он. — Я до сих пор помню, как мне было больно и страшно, когда однажды пришла женщина и увела Гелю с собой. Больно от того, что счастье, которое было рядом, промахнулось и не попало в меня. И страшно от того, что меня никогда не выберут, как я думал в тот момент. Но это было не так. Через два года пришла другая женщина и увела с собой меня. И я сумел ее искренне полюбить и назвать своей матерью. Но я никогда не забуду той ненависти, которую я испытал к девчонке, ушедшей из детского дома с приемной матерью и оставившей меня одного. Ангелинка была моим единственным другом тогда. И я не смог простить ей, что ее увели, а я остался. Наверное, я был бы счастлив, если бы вместо нее взяли тогда меня. Но выбрали ее, и я ее возненавидел. Через два года я вспомнил о той ненависти, и мне стало стыдно…
А через пару недель после детского дома я вообще забыл о его существовании. Еще бы! Меня повезли в Америку! Мой приемный отец оказался очень богатым человеком. У него было несколько ресторанов, а у меня — куча игрушек и куча желаний, которые неизменно выполнялись, чего бы я ни попросил. Я был просто счастлив…
Он поставил стакан на стол и посмотрел мне в глаза. Я прочитала в них боль. С такими глазами человек не может говорить о счастье.
— Только недавно я понял, что моя мать, моя приемная мать, меня не любила, — произнес он с трудом. — Она пыталась замолить свой грех, взяв меня из того же самого детского дома, в который попала ее дочь, из той же самой группы. Она специально выбрала ребенка, который больше других, как рассказала ей воспитательница, общался с ее дочерью. Только недавно я узнал, что больше всего на свете моя мать любила брошенную ею в роддоме свою родную дочь — Ангелину… Она опоздала на два года, не успев забрать ее из детского дома. Геля попала в чужую семью, а я занял ее место в семье ее родной матери.
Он вздохнул, переводя дыхание.
— Все это я узнал только после того, как два года назад умер мой приемный отец, оставив матери огромное по вашим российским меркам состояние. Он занимался ресторанным бизнесом и редко бывал в нашем доме в Нью-Джерси, постоянно разъезжая по Америке и открывая новые заведения с одним и тем же названием — «Берт». Его звали Альбертом. Еще до революции его деда и бабку вывезли родители из России. У него был ностальгический интерес к России, когда у вас началась перестройка, он, один из первых среди западных коммерсантов, привез сюда свой капитал и открыл ресторан «Берт» в Москве. Потом — в Санкт-Петербурге. В Москве, еще раньше, когда он приезжал искать своих родственников, он познакомился с Еленой Анатольевной, с моей приемной матерью. Он предполагал, что у него остались родственники в России. Американских родственников у отца не было — все они погибли во время взрыва в синагоге в Нью-Йорке в 1969 году. Сам он остался в живых, потому что лежал в больнице после операции аппендицита. Он женился на матери, увез ее из России. А через год она уговорила его поехать в Россию, чтобы взять ребенка из детского дома. Он так и не узнал, что у матери была дочь, от которой она отказалась. Мать боялась ему сказать об этом. Отец не смог бы ее понять и простить. Но своих детей у нее больше быть не могло, а ребенка, как она ему объяснила, она хочет только русского. Это будет, мол, память об их общей родине, о России. Отец, занятый своим бизнесом, разрешил ей съездить в Россию самой и выбрать в детском доме ребенка. Она приехала в Тарасов в надежде, что сумеет разыскать свою дочь и, как ни странно это звучит, — удочерить ее, свою родную дочь. Но мама опоздала на два года. И в ее семье вместо Гели, появился я. Богдан замолчал и задумался. Я сидела в напряженном ожидании продолжения. Пока всему, что он рассказывал, я верила, но он еще ничего не сказал о той ночи, когда Геля была убита, и это занозой сидело во мне, мешая поверить в его невиновность.
— Большое состояние оставил матери твой отец? — спросила я, чтобы подтолкнуть его к рассказу.
— Восемьдесят миллионов долларов, — произнес он равнодушно.
Я, наверное, издала какой-то звук, услышав его слова, потому что он удивленно посмотрел на меня.
— А как он умер? — спросила я для того, чтобы хоть что-то спросить.
— Отец считал себя знатоком экзотической кухни, — сказал Богдан. — Когда он приезжал домой, то привозил с собой всякие редкие продукты, запирался на кухне и принимался готовить. Это было его призванием. Он начинал с повара в маленьком ресторане, и я не знаю, как ему удалось стать богатым, но любовь к кухне у него осталась на всю жизнь. Из-за этого своего увлечения он и умер. Среди поваров считается высшим классом японская кухня, а среди японских блюд — приготовление рыбы фуку. В Японии повару выдается специальный диплом, разрешающий готовить это блюдо. У этой рыбы есть очень ядовитые железы, и малейшая ошибка в приготовлении приводит к мучительной смерти. У отца такого диплома не было, но он очень хотел его получить и время от времени пытался приготовить это блюдо, тренировался. Однажды ему показалось, что у него получилось все правильно, и он решился попробовать
