Узнав о начале мятежа, Николай и Александра Федоровна уединились в церкви Зимнего дворца в там, стоя на коленях у алтаря, поклялись умереть на троне. Николай говорил потом, что он примирился с мыслью о возможной скорой смерти, но высшее внушение говорило ему, что у него нет права оставить престол — так, во всяком случае, рассказывал царь писателю и путешественнику маркизу де Кюстину в 1839 году.
Николай, выйдя из церкви, оставил Александру Федоровну в глубине дворца, а сам возглавил действия по подавлению мятежа, быстро и энергично мобилизовав почти все другие воинские части столичного гарнизона. Пока мятежники неподвижно стояли, выстроившись в каре, Николай сосредоточивал против них и конницу, и артиллерию, послав сначала на уговоры любимца солдат, соратника Суворова и Кутузова храбреца Милорадовича. Опасаясь, что он может увлечь солдат за собой, отставной поручик П. Г. Каховский, пришедший на площадь с Гвардейским экипажем, смертельно ранил Милорадовича и вслед за тем — командира гренадерского полка полковника Стюрлера. Когда Милорадовича отнесли в подъезд одного из домов, он спросил хирурга, вынувшего из его тела пулю: «Ну что? Пистолетная или ружейная?» И когда хирург ответил: «Пистолетная», Милорадович улыбнулся, довольный: «Я так и знал — солдат не стал бы стрелять в меня». Умирая, Милорадович велел всех своих крестьян отпустить на волю.
Не поддались мятежники и на уговоры митрополита Серафима. Тогда в три часа дня Николай бросил в атаку конную гвардию и кавалергардов, но из-за сильной гололедицы и встречного ружейного огня кавалеристы успеха не добились. Перелом в ход сражения принесла артиллерия — четыре орудия, открыв огонь картечью, пробили в каре бреши, расстроив ряды восставших, бросившихся бежать по невскому льду. По бежавшим открыли ружейный огонь и начали бить по льду ядрами. Сохранились свидетельства, что к одному из последних полков, все еще неподвижно стоявших на площади, выехал Николай и крикнул: «На колени!» Солдаты повиновались, и тогда царь дал им команду вернуться в казармы.
А в то время, когда Николай был на площади, обе императрицы ожидали его в Голубой гостиной Зимнего дворца. Александра Федоровна волновалась необычайно сильно, в то время как императрица-мать сохраняла полное спокойствие.
Все царские дети — а было их уже четверо — Александр и три его сестры: Мария, Ольга и Александра — жили в Аничковом дворце. Девочек решили оставить на месте, а за Александром поехали Кавелин и Мердер. Мальчика посадили для конспирации в обычную извозчичью карету и подвезли со стороны набережной к Зимнему дворцу, затем привели в Голубую гостиную. Увидев сына, мать обняла его, и мальчик почувствовал, как дрожат ее руки.
Через некоторое время стрельба прекратилась, и вдруг сидящие в гостиной услышали дробь барабанов. Все заулыбались, понимая, что идет император. Эту сцену семилетний цесаревич запомнил на всю жизнь.
Возвратившись во дворец, Николай увидел, что у императрицы из-за пережитых волнений начала трястись голова, и этот тик не проходил у нее до конца жизни.
Когда Николай и Александра Федоровна встретились впервые после мятежа, императрица упала на грудь мужу, и сам Николай почувствовал состояние, близкое к обмороку. Воскликнув: «Какое начало царствования!» — император пошатнулся и упал на руки одного из приближенных.
Вечером 14 декабря, когда в Зимний дворец начали привозить первых арестованных, Николай писал командующему 2-й армией графу Сакену: «Любезный граф! Что могу сказать вам? Я ваш законный государь, и Богу было угодно, чтобы я стал самым несчастливым из государей, потому что я вступил на престол ценою крова моих подданных! Великий Боже, какое положение!»
Те же самые чувства, почти в тех же словах, излил он и в письме к Константину Павловичу.
Правда, с течением времени Николай переосмыслил свое отношение к событиям 14 декабря 1825 года, по-иному оценив и собственные действия, но для этого потребовалось и много времени, и немало размышлений. О том, каким виделось ему все случившееся тогда в Петербурге, рассказал в своей книге «Россия в 1839 году» Астольф де Кюстин, передававший свою беседу с Николаем следующим образом:
«— Уже начало царствования обеспечило вам справедливые похвалы, а во время холеры (имеется в виду «Холерный бунт», произошедший в Петербурге в июне 1831 г. —
— Вы воскрешаете в моей памяти минуты, без сомнения лучшие в моей жизни, но казавшиеся мне тогда самыми ужасными.
— Я понимаю это, ваше величество. Чтобы покорить природу в себе и других, необходимо усилие…
— Страшное усилие, — прервал меня государь, — отчет в котором отдаешь себе лишь много позже.
— Да, но в это время чувствуешь себя вдохновленным.
— Я этого не чувствовал, я исполнял лишь свой долг. В подобных случаях никто не может знать заранее, что он скажет. Бросаешься навстречу опасности, не спрашивая себя, как из нее выйдешь».
А в тот день, вернувшись с Сенатской площади, Николай взял Сашу за руку и, одетого в гвардейскую форму, вывел во двор Зимнего дворца, где стоял верный ему гвардейский саперный батальон, шефом которого был он сам. И это запомнил Саша. Казалось бы, слезы матери, всеобщее волнение, окружавшее его в Зимнем дворце, волнение, столь необычное в сдержанной на проявление чувств царской семье, должны были заронить в его сердце ненависть к тем, кто заставил всех его близких несколько часов трепетать за жизнь отца. Однако этого не произошло… Через пять лет после тревожного дня 14 декабря, уже в 1830 году, отец как-то зашел на урок к сыну и стал слушать, как Жуковский рассказывает ему о событиях 14 декабря 1825 года. Когда рассказ был окончен, Николай спросил: «Саша, как бы ты наказал их?» И мальчик, потупив глаза, тихо ответил: «Я бы простил их». А еще через семь лет после этого Александр первым из русских цесаревичей поехал в Сибирь. Он не только с симпатией и интересом отнесся к декабристам, все еще отбывавшим наказание, но, возвратившись в Петербург, предстал перед отцом горячим их заступником, просившим простить бывших бунтовщиков и отпустить на свободу…
Встреча с де Кюстином происходила 14 лет спустя, но в тот вечер — 14 декабря 1825 года, — еще не остыв от только что полученных впечатлений, Николай был, несомненно, искренен с самыми близкими ему людьми — Константином и Сакеном. Да и как не быть искренним, ведь такое начало царствования даже из самых простых прагматических соображений действительно сильно вредило ему, а кроме того, ставило лицом к лицу с темной, таинственной и необузданной силой российских карбонариев. И потому Николай решил лично удостовериться во всем случившемся и из первых рук узнать правду, какой бы ужасной она ни была.
Как только в Зимнем появились пленные заговорщики, он сам начал допрашивать их, взяв себе в помощники начальника штаба 1-й армии генерала К. Ф. Толя, так как все офицеры Санкт-Петербургского гарнизона входили в ее состав, и генерала В. В. Левашова, четыре года назад возглавлявшего Военный суд по делу о возмущении в Семеновском полку.
Одними из первых были приведены К. Ф. Рылеев, князь Е. П. Оболенский, князь С. П. Трубецкой. Оболенский к концу дня возглавил командование всеми силами мятежников, а Трубецкой, хотя и не явился на площадь, но накануне восстания был назначен диктатором. Первых арестованных Николай допрашивал до полудня 15 декабря, а затем приказал создать Особый комитет для следствия о тайных обществах, вскоре названный Следственной комиссией, в который вошли великий князь Михаил Павлович и еще девять генералов и генерал-адъютантов Председателем же был назначен военный министр А. И. Татищев.
Тридцатого мая 1826 года следствие было закончено, и через день создан Верховный уголовный суд под председательством князя П. В. Лопухина, состоявший более чем из шестидесяти членов, представлявших Сенат, Государственный совет и Синод. Перед судом предстал 121 декабрист. Окончательное решение о мере наказания преступников принимал Николай Он смягчил первоначальный приговор Верховного суда, оставив смертную казнь пяти осужденным вместо тридцати шести приговоренных судом Остальные обвиняемые были осуждены к разным срокам заключения — вплоть до вечной каторги, а большинство разжалованы в рядовые и разосланы по отдаленным гарнизонам Из солдат, участвовавших в восстании, был создан сводный полк двухбатальонного состава, который уже в феврале 1826 года был отправлен на границу с Персией, где вскоре началась война.
