этикетку. — Будто так и надо.
— Крабам по-другому нельзя. Не дай им потоптать друг друга и клешнями пощелкать — они будут несчастны, — авторитетно свидетельствует он заплетающимся языком.
— Да, не больно-то хороши эти крабы на нашенских картинках, — продолжает эвенк. — Но ничего, и для них найдется место у меня на полке.
Тавим прячет обе банки подальше и для верности накрывает их фанерным ящиком.
Уха между тем остыла. После короткого обсуждения они решают вылить ее собакам, те с самого утра ничего не ели. Или со вчерашнего дня — они уж и не помнят толком. Собаки сидят полукругом на предусмотренном расстоянии от едоков. Со стороны может показаться, что у них хватит терпения просидеть так еще несколько дней, и только тусклые глаза и слюнявые пасти свидетельствуют о том, что их удерживает лишь угроза неминуемой взбучки.
— Знаешь, Тавим, — говорит он, кормя рыжую. — Я давеча заснул на плоту, и во сне эта ненасытная сука жаловалась мне, что с ней поступили несправедливо.
— Как это несправедливо?
— Ее будто бы оставили без блох.
— Ничего тут удивительного нет. Ведь если на собаке ни одной блохи, значит, она совсем одна, значит, не может говорить «мы», — по-своему толкует эвенк недовольство рыжей. — А вообще-то им грех на жизнь жаловаться.
— Я заметил, они лают на судьбу только тогда, когда у них животы пустые. А стоит бросить им кость, они наверху блаженства.
— Я это тоже замечал, — подтверждает эвенк.
Все пять лаек наелись до отвала, по крайней мере так считают хозяева, прогоняя их от костра.
— Надо бы для собак побольше рыбы наловить, к охоте будут покрепче. Я нынче хочу сохатого добыть, — говорит Тавим.
— Сегодня я мог убить одного. На водопое, у каменного гребня.
— Кто не смог что-то сделать, всегда готов объяснить, как он это самое сделал бы, — подзуживает Тавим — видно, ему не терпится узнать, как дело было.
— Этот сохатый пил там, — говорит он отсутствующим тоном, мысленно как бы к чему-то возвращаясь. — Рога сверкали точно обледенелые… Шея вытянута вперед, как зимой, когда они стоят неподвижно нос к носу. Этот сохатый пил там, морда в воде…
— Перестань, — нетерпеливо перебивает Тавим. — Ты видел когда-нибудь, чтобы звери пили задом?!
— Сохатый пьет, шея вытянута, голова над водой, плеск воды доносится до плота, — говорит он, оживляясь. — Между отметиной на лбу и мушкой всего два десятка шагов…
— Хватит! — опять перебивает эвенк. — Не знаю, как тебе, а мне просто слушать стыдно!.. Да я с двадцати шагов с закрытыми глазами попаду сохатому прямо в переносицу.
— Не знаю. Но что ты с закрытыми глазами такой же хвастун, как и с открытыми, в этом сомнений нет, — останавливает он эвенка, который, зажмурившись, целится из воображаемой винтовки в воображаемого сохатого.
— Тогда почему же, — спрашивает пришедший в себя Тавим, — мы не жарим сохатину?
— Потому что никто в этого сохатого не стрелял.
— Не стрелял?.. Ты хочешь сказать, что ты в него целился и не стрелял?
— Вот именно. Это был неприкосновенный сохатый: пуля повредила бы ему не больше, чем налетевшая муха.
— Я бы попал ему прямо в лоб, и тогда бы твой неприкосновенный сохатый был не сказка, а свежее мясо, — говорит эвенк с уверенностью бывалого охотника.
— Ты бы не попал ему в лоб.
— Уж я бы попал!
— Там была стальная лата.
Сказанное производит действие — эвенк тупо таращится на него.
— Тогда бы я влепил ему в лопатку или в позвоночник.
— А там тоже лата.
Эвенк совсем закрывает свои щелочки, он еще бы согласился принять этого сохатого всерьез, найдись у того хоть бы одно незащищенное место. Но он догадывается, что такого места не найдется, и потому говорит:
— Ты видел этого сохатого во сне.
— В том-то и дело, Тавим, что я его видел наяву.
— Тогда… тогда иди-ка ты бабочек ловить! — говорит Тавим негодующе. После этих внушительных слов встает, берет пустой котелок и уходит к реке.
Он смотрит эвенку вслед — в мужичке, видать, и в самом деле разыгралась желчь. Этот сохатый не умещается у него в черепке, как там ни крути. Зато эти недосягаемые рога всегда у эвенка под рукой, чтобы боднуть его при случае. Но зачем эвенк послал его бабочек ловить? Насчет этого оскорбления надо будет потом расспросить.
Эвенк, склонившись над котелком, одинаково яростно скребет его снаружи и внутри. И хотя котелок чугунный, блестит так же, как эти обидные стальные латы… Наконец он кончает возиться с котелком и ковыляет обратно к костру. Его движения по-прежнему резки — эта история все еще не дает ему покоя.
— Спирта еще навалом… — бормочет эвенк, грея руки над костром.
— Полбутылки, — уточняет он.
— Может, поджарим хариусов? — спрашивает Тавим.
— Пожалуй, если у тебя есть воображение.
— Воображение? — переспрашивает эвенк. — Разве на этом жарят рыбу?
— Более того. На нем можно поджарить рыбу, которая еще в воде плавает, — отвечает он.
— Это похоже на сохатину, которую мы давеча жарили, да? — пользуется Тавим случаем.
— Может, и так, — отвечает он примирительно. Ему не хочется, чтобы его сохатый становился заботой чьего-то желудка. И вообще странно, что эвенк, обычно такой гибкий по натуре, до сих пор не оставил в покое этого сохатого. Или его сковывает страх встретить однажды такого же зверя? Увидев которого, не сможешь и пальцем шевельнуть. Вот случится такое с охотником. Воспротивится в нем что-то, и станет это как вызов, а там пошло… Начнешь сомневаться во всем подряд, что было на прицеле глаза, мысли, языка. Это состояние вечного сомнения хуже, чем постоянное ощущение вины.
Надо кончать этот разговор и как-то успокоить эвенка. Нельзя его оставлять в этой раздвоенности. Мир человека не витрина, которую можно проломить ударом ноги. Он должен своего сохатого хотя бы ранить, если не убить. Или отпугнуть всплеском весла. Или признать случившееся сном. С этого он и начинает:
— Из-за тебя, Тавим, бог многих людей лишил простодушия.
Эвенк возится у костра. На дне котелка в шипящем жиру топорщат бока хариусы. Эвенк подозревает его в очередном подвохе:
— Ну, и какие они после этого?
— Как и все. Разве что рассудок и сердце у них до того схожи, что можно перепутать, — отвечает он.
— А простодушные? — спрашивает Тавим. — У них как?
— Одни простодушные своим умом. Они рассуждают примерно так: масло — хорошая вещь, и молоко тоже ничего, но при чем тут корова?
— А другие? — спрашивает Тавим.
— А другие — как ты. Они верят всему. И охотнее всего они верят тому, чему уже, по мнению всех, верить невозможно.
— Что, это самое… во что верить невозможно? — добивается ясности эвенк.
— В сны… Будто у сохатых нынче пошла мода носить стальные доспехи, — отвечает он.
Тавим упрямо молчит. На его лице сейчас бесполезно искать следы понимания; он принял самый непроницаемый вид — оцепенелое равнодушие. Эвенк вынимает из котелка поджаренных хариусов,
