Траубергштрассе, 22. Над ним раскинулось небо. Розово-серое. Будто нечистое белье. Надо думать, вот-вот хлынет дождь.
Когда же Гансу стали попадаться трамваи, он выпрямился и сделал вид, что куда-то спешит по делу: он устыдился, увидев, что вагоны полны людей с тоненькими портфельчиками. Они сидели друг против друга, стояли друг рядом с другом, застывшие куклы, которых запихнули в вагоны и которые теперь на ходу лишь слегка покачивались. На измученных лицах отражались усилия вновь погрузиться в ночные сны, досмотреть которые людям этим было не дано, да теперь и не удастся. Кондуктор бесцеремонно проталкивался сквозь толпу пассажиров, напоминая, что уже наступил день. Ганс смотрел на него с восхищением.
Едва ли не на цыпочках подходил он по Траубергштрассе к жалкому домику Ферберов и вздрогнул, когда входная дверь — он как раз шагнул в низенькую калитку палисадника, и ему оставалось еще два метра до лестницы — открылась и из дому вышел тот, кому его позавчера вечером представили, господин Фербер в круглых никелированных очках, с искусственной челюстью, впалыми щеками и глубоко запавшими глазами, направленными в эту минуту на Ганса. Ганс хотел было что-то сказать, да не знал что, больше всего ему хотелось убежать сейчас обратно на улицу, навсегда бросить свою комнату и вещи, но нет, даже убежать он был не в силах, взгляды господина Фербера пригвоздили его к каменным плитам палисадника, а теперь он и сам к нему подошел.
— Доброе утро, господин Бойман, — сказал он.
Ганс вытащил, чтобы что-нибудь только сделать, ключ от входной двери, который госпожа Фербер передала ему, многозначительно подмигнув, но сейчас он вовсе не ссылался на ее подмигивание, хотя именно подобную ситуацию имела в виду госпожа Фербер.
— Доброе утро, — повторил господин Фербер и быстро прошагал дальше.
— Доброе утро, господин Фербер, — ответил Ганс с опозданием и вошел в дом.
Взлетая в лифте на четырнадцатый этаж высотного дома, в редакцию «Вельтшау», Бойман раздумывал, что бы это побудило всемогущего главного редактора перенести свою резиденцию на этакую высоту. Бюсген был, как он слышал, очень маленького роста.
Обе машинисточки, как и в первый раз, подняли навстречу ему свои головки. И хотя над Филиппсбургом все еще висел сверкающий шелковый полог жары, им она, видимо, не повредила. Блузки их были столь невесомыми и в то же время столь рискованного покроя, что Ганс опасался, как бы они при малейшем движении девушек не соскользнули с их плеч.
Бюсген сейчас в отъезде. Поэтому им и печатать нечего. Но может быть, он хочет поговорить с фрейлейн Биркер, секретаршей главного, может быть, он договорится с ней о дне приема или, на худой конец, просто еще раз запишется на прием? Быстро и четко то из одного, то из другого ротика выпархивали предложения. Сейчас затишье, мертвый сезон, и если ему не удастся поговорить с Бюсгеном сейчас, то через месяц будет поздно. Может быть, он зайдет к другому редактору? А то ведь он понапрасну поднялся на такую высоту.
Ганс учился различать обеих девушек. Правда, обе они смахивали на киноактрис, но у одной лицо было чуть шире, а волосы посветлее; Бог мой, вот это девушки, подумал он, но они, конечно же, принадлежат великому главному редактору. Та, что с широким лицом, звалась Марга, это он уже усвоил, ее блузка была ярко-красной, кожа более чем белой (как же она уберегается от этого невыносимого солнца?), а ногти — цвета блузки; теперь обе девицы смотрели на него, ему нужно было отвечать, конечно же, вот они уже улыбаются, широкий рот Марги растягивается все шире, кажется, до бесконечности, ну да, так вот, он просто хотел зайти, чтобы о нем не забыли, теперь у него в Филиппсбурге есть адрес, да, собственная комната, жара ужасная, в такую жару он стесняется подать кому-нибудь руку, хотя именно сегодня создается такое впечатление, что каждый второй вот-вот упадет в обморок и его нужно поддержать, но у барышень наверняка дел по горло, он не будет их дольше отвлекать.
Они рассмеялись, обратили его внимание — он ничего этого не способен был заметить, — что как раз пьют кофе, так не выпьет ли он с ними кофе, в высотном здании все же легче благодаря кондиционеру, пожалуйста, присаживайтесь. Но тут вошла фрейлейн Биркер и взглядом аккуратно рассекла теплую компанию на три части; одну часть, а именно Марту, она взяла с собой в бюро. Господина же Боймана она утешила, сказав, что главный редактор все-таки вернется.
Словно бы он и не слыхал ничего об отъезде Бюсгена, Ганс на следующий день вновь был на четырнадцатом этаже. И через день опять. Надо надеяться, девушки объяснили эти визиты его рвением. Он же, по правде говоря, вовсе и не думал теперь о работе, делал, однако, вид, будто его ужасно волнует будущая карьера. И осмелился даже пригласить обеих девушек на чашку кофе. Те согласились. Встретиться решили в открытом кафе с садом. Ганс явился за час до назначенного срока и теперь заготовлял пригодные к случаю любезности. Он не собирался ухаживать за Маргой, не собирался говорить ей: вы такая красавица, или такая добрая, или очаровательная, или еще что-нибудь в таком роде, — он бы этого не сумел, но он решил так вести себя, чтобы Марга сама обратила на него внимание. Мысленно он выстроил шеренгу мужчин, которых Марга до сих пор могла встретить, которых она до сих пор любила, и стал анализировать характерные признаки этих мужчин. Это, наверно, были журналисты, может, три журналиста: фотокорреспондент, штатный редактор и новеллист, а еще, может быть, стажер редакции, актер и… нет, больше их быть не могло, ему иначе и не обозреть всех, пятерых, что и говорить, вполне достаточно для двадцатидвухлетней девицы, если ей уже есть двадцать два. Но и меньше пятерых у нее не было, в подобном окружении, ах да, а сам главный, как же это он позабыл, вот кто враг номер один. Коротыш-честолюбец, надушенный Наполеончик журналистики, с прямоугольным лицом и напомаженными волосами. Ганс видел в «Вельтшау» фотографии Гарри Бюсгена. И Марга все еще его любит? Наверное, она душой и телом в его власти, послушная, покорная. Перед ним возникло лицо главного редактора. Оно создано было будто под колоссальным давлением. Между бровями, точно наведенными жирным серым мелком, и густыми волосами едва оставалось место для прямоугольного плоского лба, скулы давили снизу вверх, и даже подбородок казался чересчур приподнятым, точно подпертым снизу, так что рот сжался в тонкую черту, в которую, словно острие шпаги, вонзился нос. Лишь глаза его избежали давления, они лежали в глазницах, будто нежные чувствительные существа, легко ранимые, всегда готовые прослезиться; быть может, именно эти глаза любила Марга, хотя Ганс считал, что такие глаза скорее могут вызвать сочувствие, чем любовь. Но женщины ведь вечно все запутывают. Ганс не стал размышлять о других предполагаемых возлюбленных Марги. Пока он не победит главного, ими ему и заниматься нечего. А что может он противопоставить Гарри Бюсгену? Как ему повыгоднее показать себя, чтобы для нее потускнел образ главного? Охотнее всего Ганс поднялся бы и пошел домой слушать бесконечные рассказы госпожи Фербер или играть с детьми, а может, лучше всего было бы пойти к Анне, утешиться ее бедами? Он уже давно не заглядывал на виллу к Фолькманам, с тех пор как ему нужнее стало доказать свое рвение на четырнадцатом этаже. Он чувствовал, думая об Анне, угрызения совести, хотя — и это он убедительно мотивировал — для того не имелось ни малейших оснований.
Что, если она увидит его с Маргой? Она обидится. Несомненно. Но почему? Они же не влюбленная парочка. Он же ее однокашник, и точка! А все-таки…
Ганс еще раз быстро вытер ладони носовым платком: у входа показались девушки. Они шагали на высоких каблуках по светлому гравию дорожек, и скрип его разносился далеко вокруг, оглушая посетителей. Но при этом они едва продвигались вперед. Делая шаг, они носком и пяткой ступали одновременно и, казалось, внезапно останавливались, с полсекунды их туфли ввинчивались в гравий, буксовали, но вот девушки уже идут дальше, нет, они не останавливались, просто на миг замирали — на миг, когда тело всей тяжестью точно наваливается на шагнувшие вперед ноги, но затем снова откидывается назад, так как ноги в это время уже опять шагнули дальше. Ганс еще в жизни не видел, чтобы девушки так ходили. Походку определяли бедра, особенно у Марги; торс точно все время отставал от ног. Зыбкость и одновременно укрощенная сила — вот что было в их походке, заставившей его окаменеть.
С какими же разными помыслами сидят три человека за одним столом! Ганс все еще мысленно взвешивал шансы главного редактора. Вторая половина его сознания поглощена была явлением обеих девушек, сейчас сидевших, вежливо улыбаясь, перед ним. Язык же его работал вполне самостоятельно, насколько это было возможно.
Ганс пытался достичь внутреннего равновесия, ему нужно было сконцентрироваться, если он не
