Я не могу удержаться, чтобы не воскликнуть:
(Но ведь большинство из вас, наверно, умирают после раздачи!)
Она говорит:
(Тех, кого не забирают достаточно быстро, приканчивают на месте. Никто даже не берет на себя труд убрать тела. Что до остальных, их бьют, чтобы заставить подняться. Я полагаю, ущерб не столь велик, чтобы пожертвовать ради него чисто спортивным удовольствием. Но скажи мне, чужестранка, что в твоем мире служит спортивным удовольствием?)
Я молчу, не зная, что ответить. Тогда она говорит:
(Прошу тебя, чужестранка, возьми меня с собой! Я быстро обучаюсь!)
При других обстоятельствах я бы посмеялась в ответ на такую просьбу. Вместо этого я, как святой Мартин, разделяю с
ней мою накидку и спрашиваю, слышала ли она о лесбиянках. Она восклицает:
(Чужестранка, да ты, я вижу, смеешься надо мной! К этим чудовищам, у которых шерсть по всему телу и панцирь на груди, отправляют тех непокорных, которые не поддаются перевоспитанию. Но куда именно, я не знаю.)
И когда я в глубоком изумлении спрашиваю ее, что потом происходит со ссыльными, она без колебаний отвечает:
(Ну, об этом много не говорят, но их либо разрывают на части голодные лесбиянки, либо у них самих вырастает шерсть и панцирь. Однако больше я ничего не знаю. Уверяю тебя, чужестранка, я бы не пошла на большую раздачу, если бы у меня была хоть малейшая надежда остаться живой среди этих монстров.)
Я не замечаю ей, что уже в самой идее добровольно отправиться на большую раздачу присутствует некая ирония судьбы - даже умирающие жертвы верят, что они сами выбрали такую участь. Вместо этого я говорю:
(Что ж, тогда тебе не повезло - моя работа завершена наилучшим образом, и я возвращаюсь к этим самым монстрам.)
Она была права, говоря, что быстро обучается - она сразу же заявляет:
(Тогда покажи мне твою шерсть и панцирь, чтобы я могла убедиться в этом наверняка.)
Не удержавшись, я говорю, что, когда я на службе, их не видно. И стягиваю с плеч блузку, чтобы она увидела мою кожу.
(Суди сама.)
Кажется, она не верит своим глазам, потому что обеими руками осторожно ощупывает мои плечи, руки и грудь. Когда она собирается продолжить исследование, я останавливаю ее:
(Нет, здесь не трогай! Ты уже достаточно увидела. Что теперь скажешь?)
Она не убирает руки и просит:
(Позволь мне хотя бы посмотреть на твой клитор, пусть даже не вблизи. Потому что, говорят, это главная деталь, по которой можно отличить лесбиянку.)
Появление Манастабаль, моей проводницы, выводит меня из замешательства. Она, сразу переходя к делу, обращается к моей не в меру любопытной собеседнице с такими словами:
(Хватит с тебя. Особый клитор только у тех, у кого есть шерсть и панцирь.)
Я следую за ней вдоль вереницы спасенных душ, бросив напоследок:
(Единственная правда во всем, что ты слышала - это то, что нам действительно нечего есть. Но не бойся - ты не будешь голодать сильнее, чем голодала бы у своего хозяина, который, чтобы заставить тебя истекать слюной, нарочно обжирался бы у тебя на глазах.)
Повсюду разложены носилки, на которые кладут тех спасенных, кто не может идти. Несут их поочередно. Мы вереницей движемся к пустыне под палящим солнцем, которое все еще держится высоко в небе.
XXXI
Лимб 4
(Одна лишь деятельная страсть, Виттиг, приводит в это место, хотя слов для ее обозначения не существует. Обычно ее называют состраданием. Но для того, о чем я говорю, это слово не годится. Потому что эта страсть кипит, бурлит, воспламеняется, взрывается, хлещет через край, увлекая за собой все - как и та, которая является лишь ее подобием. Ей присущи то же самое напряжение и то же неистовство. Страсть, которая приводит в это место, так же как и та, другая, ослабляет руки, сбивает с ног, завязывает узлом солнечное сплетение, вызывает тошноту, грызет и опустошает кишки, затуманивает глаза и закладывает уши. Но, так же как и та, другая, она дает рукам силу, чтобы драться, ногам - чтобы бежать, устам - чтобы говорить и уму - чтобы мыслить. Она развивает мускулы, заставляет учиться владеть оружием и различными ремеслами, меняет форму тела. И если бы не эта деятельная страсть, Виттиг, что бы оставалось делать в этом проклятом месте, кто смог бы надолго здесь остаться? Ты часто спрашивала меня о моем назначении - теперь ты видишь, в чем оно заключается.)
Так сказала мне Манастабаль, моя проводница, сидя за столиком кафе возле длинной стойки бара. Я сижу рядом с ней, пью текилу и наслаждаюсь, глядя на танцующих - потому что только здесь, во время короткого отдыха, можно на время забыть о преисподней. Здесь чистилище - хвала тем, кто его придумал! - место, где становишься собой и где за тобой не наблюдают каждое мгновение. Это еще не рай, но, не будь его, ад распространил бы и сюда свои владения, и по одному этому можно судить, насколько такое убежище необходимо и ценно, и в то же время одиноко и непрочно. И вот что я отвечаю Манастабаль, моей проводнице:
(Прежде всего я хотела бы, чтобы деятельная страсть дала моим ногам силу бежать - такую, которая позволила бы осилить марафонскую дистанцию. Она ведь уже преодолена теми, кто сейчас здесь - странницами и беглянками? Если нужно бежать дальше, так побежали!)
Она говорит:
(Откуда такая мысль, Виттиг? Думаешь, нужно будет форсировать Миссисипи, чтобы освободиться? Мы бежим быстро, но движемся по кругу. Мы не можем преодолеть большое расстояние, потому что нечего преодолевать.)
Тогда я говорю:
(Ах, Манастабаль, моя проводница! Стало быть, нескоро мы окажемся в раю!)
Одна из танцующих, которая давно поглядывает на нас, подходит к нашему столику и приглашает Манастабаль, мою проводницу, потанцевать. Мне представляется совершенно невероятным, что она отправится на танцпол. И она, с мягкостью Вергилия, готового уступить любому юному отроку, говорит, что ей очень жаль, но она вынуждена отказаться. Я молча поражаюсь такому неожиданному проявлению деятельной страсти. И Манастабаль, моя проводница, говорит:
(Ты ведь не хотела бы, Виттиг, чтобы я послала ее к черту? Впрочем, ты могла бы заметить, что отношения, которые сложились у нас во время путешествия с душами чистилища, были основаны на чистой вежливости. Мы пересекались с ними по пути. Мы едва их знали. Мы мало с ними разговаривали. Потом снова расходились.)
Меня вновь охватывает беспокойство:
(А ты уверена, что мы оттуда вернемся?)
XXXII
Рай 5
