того, что, когда случается видеть кого-то из них без свиты, невольно думаешь:
(Then she must be a dyke.[3])
На улицах, в магазинах, на площадях, в публичных садах, в автомобилях, на тротуарах, в автобусах и даже в кафе - везде, где бы они ни появлялись, они приобретают невольниц. Во времена войны и мора невольниц постоянно прибавляется, словно ничего не происходит. Они заслуживали бы хорошей трепки или порки. Но Манастабаль, моя проводница, упрекает меня за эти слова, утверждая, что природа невольниц - того же самого порядка, что природа рабства. Она восклицает:
(Можно подумать, что их вынуждают господствовать - несмотря на то, что, связывая других, они сами оказываются связанными! Да ты посмотри на них, Виттиг!)
В самом деле, лица у них тусклые, походка вялая. На губах бесстрастная, но постоянная улыбка - такова их печальная участь. Руки вытянуты вдоль тела, плечи опущены, они еле передвигают ноги и часто останавливаются или замедляют ход, влекомые вспять беспорядочными движениями своих невольниц. Порой их тянут в противоположные стороны, разрывая на части. Иногда они просто останавливаются и стоят, задыхаясь, не в силах сдвинуться с места. Но в эти моменты они говорят:
(Я в восторге от них!)
Или:
(Не знаю, что бы я без них делала!)
И это правда - когда они случайно оказываются лишенными своих невольниц, они в тот же момент валятся на землю, лишенные всякой ориентации, не знающие, куда идти. Жалкое зрелище! Напрасно пытаешься их поднять и приободрить - они ничего не соображают и снова падают. Они говорят:
(Я уже не могу без них обойтись!)
И надо их видеть, когда их невольницы стараются отцепиться от них, семенят рядом и путаются под ногами, - надо видеть, как они хнычут, когда теряют своих подопечных из виду, и как сильно страдают от своего пагубного пристрастия. Я говорю Манастабаль, моей проводнице:
(Это как гордиев узел, с той только разницей, что здесь надо резать по живому. Ах, Манастабаль, моя проводница! Освободят ли их когда-нибудь от их проклятых невольниц? Я бы так хотела посмотреть, как они будут выглядеть без этого бремени!)
Она отвечает:
(Во всяком случае, нельзя освободить их насильно.)
И напоминает мне, что мы не в аду, чтобы обрекать на мучения осужденные души - мы лишь указываем им путь, как оттуда выбраться, если они сами этого хотят.
XVII
Парад 1
Толпа все растет, по мере того как мы с Манастабаль, моей проводницей, приближаемся к площади Мэрии, чтобы увидеть парад. Солнце сияет, городские холмы зеленеют на фоне яркосинего неба. По ним цепочкой тянутся деревянные дома, окруженные участками геометрических форм, повторяющих их собственные. Дома по большей части выкрашены в голубой, белый или темно-красный цвета. Улицы, примыкающие к площади, пестрят флажками, гирляндами и разноцветными бумажными фонариками. Шум, толчея и суматоха настолько велики, что мне приходится кричать, когда я спрашиваю Манастабаль, мою проводницу, что это за парад, на который она меня ведет. Она коротко отвечает:
(Это что-то вроде ревю, которые устраивают в Фоли-Бер-жер, но под открытым небом.)
Приходится, хочешь не хочешь, терпеть тесноту и давку, пробираясь в первый ряд. Здесь шум еще усиливается. Толпа напирает, все вытягивают шеи и вертят головами, пытаясь разглядеть начало процессии. Манастабаль, моя проводница, все время призывает меня умерить нетерпение, поскольку зрелище того не заслуживает. Несколько раз она резко произносит:
(Виттиг, не забывай, что мы в аду!)
И в самом деле, когда под громкие приветственные крики показывается шествие, выясняется, что ликование, которое на первый взгляд кажется всеобщим, таковым не является, поскольку содержит как минимум два исключения: Манастабаль, мою проводницу, и меня. Зрелище действительно напоминает ревю с обилием блесток и обнаженной плоти. У идущих впереди участниц роскошные плюмажи на голове и на заду, и когда они движутся, перья колышутся и подрагивают. У других, идущих следом, вместо перьев - белые пушистые кроличьи уши и хвостики, точно так же подрагивающие, когда девицы вертят головой и задом. Следующие вскидывают ноги выше головы, так что развевающиеся юбки закрывают им лица, зато трусики выставляются на всеобщее обозрение. Замыкают шествие девицы в мини-юбках, с улыбками во весь рот, словно нарисованными на лицах. У некоторых на головах маленькие шапочки. Если они что-то роняют, то наклоняются в сторону, сдвинув бедра и вытянув руки вдоль тела, похожие на гармошки - впрочем, впустую, потому что трусики все равно видны. За ними валит густая толпа, в которой сплошь попадаются особы, одетые в вечерние платья, то есть длинные платья, открытые до талии - иногда спереди, иногда сзади, иногда и там, и там, так что из-за круглых декольте груди и лопатки выглядят словно фрукты в корзинах. Наряженных таким образом больше всего, поскольку вечернее платье - униформа, в которой с одинаковым успехом можно рекламировать пиво, автомобили или холодильники, или демонстрировать свою принадлежность к кругам, особенно нелюбимым высшим светом. Все участницы шествия - в туфлях на высоких каблуках, так что лишь мыски их ног касаются земли. Процессия движется очень медленно, рабская плоть тащится с грехом пополам: спины и ягодицы устремляются вверх по воображаемому склону, образовавшемуся благодаря высоким каблукам, а груди, плечи и бедра - вниз. Я кричу Манастабаль, моей проводнице:
(Да, не скоро их возьмут в гладиаторы!)
В самом деле, они не похожи на древнеримских атлетов, играющих мускулами - напротив, их мускулы вялые и расслабленные, кажется, уже неспособные напрягаться. При виде этой старушечьей дряблости меня охватывает гнев, и я не могу удержаться, чтобы не закричать им:
(На мыло!)
И слышу, как чей-то голос с другой стороны площади кричит мне в ответ:
(Заткнись, сука!)
Я оглядываюсь по сторонам, и у меня не остается никакого сомнения, что толпа зрителей, отделяющая шествие от Манастабаль, моей проводницы, и меня, настроена совсем не так, как мы. Я всерьез опасаюсь, что кроме нас здесь нет ни одного бунтовщика, и говорю ей об этом. Приходится довольствоваться лишь своим присутствием на параде в качестве тайного врага, не питая ни малейшей надежды вмешаться в происходящее. Манастабаль, моя проводница, молча смотрит на парад. Я едва осмеливаюсь говорить с ней, из опасения, что нас вычислят в толпе. Шествие замедляется еще больше. Сейчас мимо проходят особы из различных порнографических заведений, как закрытых, так и публичных. Их лодыжки и запястья скованы цепями. Если не считать этой экипировки, отвечающей их статусу, и туфель на высоких каблуках, они полностью обнажены. На них нейлоновые пояса, к которым прицеплено что-то вроде веревочных колокольных языков - эти веревки подпрыгивают и хлещут их по ягодицам. У других, лишенных этих атрибутов, в руках хлысты и дубинки с гвоздями. Некоторые демонстрируют приспособления, лишающие доступа к их интимным местам. У некоторых кожа покрыта шрамами. Однако у всех на лицах улыбки, как и у предыдущих участниц шествия. Я затыкаю уши, чтобы не слышать их, но не могу не заметить отвратительного выражения экстаза, которое иногда мелькает на их лицах. Мои сжатые кулаки вздымаются в воздух, когда шествие движется дальше - я вижу, как какой-то мерзавец приближается к одной из осужденных душ, движущейся на четвереньках. Я отталкиваю его с криком:
(Эй, это всего лишь парад!)
Правильный поступок - ибо он тут же обрушивает на меня дубинку, которую уже собирался воткнуть в задницу своей жертвы. Вся остальная свора тоже бросается на меня, осыпая проклятьями. Но их слишком много, они смешиваются в кучу-малу и не могут достать меня - я ускользаю, пробравшись между
