опробыванием нового. Я ничего не знал определенно. Я искал подтверждений догадкам. Мои выводы складывала практика.
Нужны спортивные врачи качественно другой подготовленности. Я вынужден был полагаться на самочувствие и примитивные данные взвешивания, кровяного давления, пульса. Подобный контроль не способен уловить изменения задолго. Он лишь отмечает ошибки, отнюдь не предупреждая. Впрочем, и эти наблюдения носят эпизодический характер. Обычные тренировки они удовлетворяют, но не мои. Ждать других условий я не могу.
Я должен спешить. Мое время в спорте ограничено. Время любого ограничено, а я еще очень многое хочу успеть.
После чемпионатов в Москве и Софии я изменил свое отношение к экспериментам. Я повел настоящие исследования. И теперь я ищу не слабость соперников, а причины силы…
Прислушиваюсь к себе. В этом подлость болезни – все время слушаю себя, страшусь потерять волю. Мозг накручивает новые и новые доводы обреченности любого сопротивления, методично подводит меня к безволью, потере контроля над собой. Я не могу не думать об этом. Я не властен над своими чувствами. Каждая мысль вбивает в меня свои доказательства отчаяния.
Дыхание сушит губы. Я сплетаю руки. Ладони влажны.
Усталость засела в моем мозгу и лжет. Она присвоила мое имя и травит меня. Это она подличает, только она! Обыкновенная большая усталость, выверты этой усталости. Эта странная болезнь опекает меня. Нет минуты, когда бы она оставила меня. Липкая смоль отчаяния…
Откидываюсь к спинке кресла и вытягиваю ноги. Мысленно проверяю, расслаблены ли мышцы. Если они не отойдут, завтра действительно нечего делать. Я должен рекордом рассчитаться с этой лихорадкой. Мне нужны свежие мышцы. Пусть кровь размоет усталость, восстановит силу. Уверенность должен обрести в победе – это единственное лекарство. Поречьев прав: рекорд способен установить лишь человек, у которого в порядке нервы. И я проведу это доказательство силой.
Стараюсь отвлечься, наблюдая за людьми. Старик в синем костюме. Аккуратно подбрита щеточка седых усов. На руке плащ. На ходу заглядывает в свою записную книжку. Портье несет чемодан за высокой худой женщиной. Она небрежно стряхивает капли с плаща. Постукивают каблуки, когда она сходит с ковра.
Усаживаюсь поглубже и подпираю рукой щеку. И вдруг дурею от сонливости.
Улица отбрасывает на окна вялые тени. В струйках воды на стеклах отсветы реклам. В баре позванивают рюмки. Я изнурен бессонницами, но если подняться в номер, не засну. Там караулят подлые мысли. Там горячка, там фокусы чрезмерной усталости.
И я засыпаю на несколько минут тут же в кресле. И черную пелену сна раздергивают вспышки рекламы. Длинной голубой рекламы над фронтоном гостиницы. Я даже слышу в дремоте, как трещит электричество в стеклянных трубках…
Сплю три-четыре минуты, не больше. Я слышу все и в то же время сплю…
Автобус взметает фонтаны брызг… За стеклами бледные размазанные лица. Пахнет мокрым камнем, бензином и талой землей.
Я поднимаю воротник плаща, застегиваю верхнюю пуговицу. Озираюсь. Мне кажется, что в подъездах и нишах ворот притаились мои несчастья. Они ждут меня везде, где тихо и сумрачно.
Лион, Париж, Тампере, Оулу… А теперь и этот город будет опутан моими шагами. Разглядываю улицы.
В витринах мой двойник. Там, в отражениях, я благочинно скучен. Изнурили эти приливы отчаяния. Опасливо вглядываюсь в хлюпающую мглу, прохожих. Не верю в жизнь! Ей нужны чугунные мускулы и нервы! Чугунные души!..
И чувства, и слух, и зрение – все до чрезвычайности обострила нервная лихорадка. Я поневоле вижу, слышу, понимаю то, что прежде было скрыто от меня. Мир жгуч, ярок и беспощаден. На каждой мысли отпечаток душевной боли, каждая мысль ранит. Не могу уклониться ни от одной мысли.
Понимание причин моего состояния не избавляет от страданий. Это не прихоть воображения. Болезнь материальна. Ее нельзя заговорить. Нервная система истощена экстремальными тренировками. Приступы отчаяния не поддаются волевому контролю. Но это не та усталость, которая стирается тремя-четырьмя неделями отдыха. Я знаю, что должен выйти из игры не менее, чем на полгода. Но это исключено. У спортивной борьбы свои законы, особенно в моем возрасте. Я не могу позволить себе растренировываться на такой срок.
Турне – это ошибка! И какая! Непрерывные выступления и дорожный распорядок резко усугубили состояние. Я заставляю мозг выполнять непосильную работу, и он отплачивает все более частыми и жесткими приступами лихорадки. Это все равно, что сутками колоть дрова с глубоким воспалением легких. Жар новых и новых приступов сжигает меня. Мозг истощен, перегружен. Он не может верно отзываться на внешние раздражители. Однако осознание этого состояния и самые веские доводы не могут изменить его реакции. Боль так же реальна, как боль от перелома или ранения. Нарушено равновесие психических процессов.
У меня нет выхода: все смыслы и доказательства сходятся сейчас на победе, требуют победу, исключают срыв. Я гоню красного коня своей воли по всем испытаниям. Рядом корчится моя боль. Я обгоняю эту боль. Я заставляю своего красного коня быть выносливее болей, обгонять все боли. Я рассчитываю, что он вынесет меня. Я верю, вынесет. Я заставлю его вынести меня…
Поречьев без колебаний согласился на эксперимент. В конце концов, я нащупал объем и интенсивность экстремальных тренировок, взаимосвязь между объемом и интенсивностью.
Затем я испытал себя на серии околопредельных нагрузок. Следовало установить количество нагрузок, которое способен переварить организм. Я должен был исследовать поведение организма в годовом цикле. Самым важным было определение длительности пауз между ударными нагрузками и их сериями. Поречьев назвал околопредельную нагрузку «пиковой», или просто «пиком».
Как часто можно повторять «пики»? Через неделю, две или месяц? Необходимо определить паузу с точностью до суток. Значит, искать, пробовать…
Я научился устранять последствия сверхнагрузок не пассивным отдыхом, а чередованием средних и малых по объему тренировок. Нашел систему чередования этих тренировок. Это стимулировало восстановительные процессы. В итоге я добился сокращения времени отдыха – золотой мечты настоящего атлета.
Центр города я знаю уже наизусть, даже наименования тупиков и закоулков. Ручьи смывают окурки, грязь, расцвечивают асфальт радужными масляными пятнами. Над буровато-зеленым газоном жиденький пар. За грохотом машин улавливаю резвую дробь дождя. Она отзывается воспоминаниями детства. Там, в воспоминаниях, желтые листья осени греет спокойное солнце. Дымы костров несут сладкую горечь листвы. И печально ласковы сумерки…
Разве у меня был другой выход? Как иначе я мог узнать расчеты новых тренировок? Кто бы стал рисковать вместо меня? И согласился бы я, если кто-то рисковал вместо меня?..
Но как теперь примирить разум и силу? Огромную силу и воспаленный мозг? И стоит ли вообще примирять? Хватит ли меня на ту жизнь, которой я живу, и вне которой для меня нет судьбы. Стоит ли жить, если я не смогу быть самим собой?..
Я вдруг замечаю, что стою посреди тротуара, и прохожие аккуратно обходят меня… Вежливость прохожих. Смотрю на людей, будто впервые вижу. Лицо мое мокро от дождя.
Воспоминания. Я заворожен. Вижу прошлое четко, ясно.
Я снова в деревне. В той самой, куда после войны на лето привозил меня отец. И в избе потрескивает печь. И я на железной складной кровати читаю приключения Тома Сойера. На исходе август, темнеет рано, особенно в дождь.
Я слышу смех и вижу, как на пороге появляется Варька. Она из Смехушек – деревеньки в тридцати километрах от нас. На сапогах и юбке ошметья грязи.
Варька моя двоюродная сестра. Ей двадцать лет. Дядю Лешу я не знал, он погиб на фронте. На стене
