нет лучше охоты, чем в дни, когда на севере нажмут первые морозы. Надо только следить за метеосводками по радио и не зевать. Утка прет валом и вся проходит порой за сутки, за двое. А уж потом и ждать бесполезно. Пустота по озерам, болотам.
Тоска…
А уж если угадаешь! Напоследок обычно идут кряквы. Они пролетают по стуже, в лютый ветер, дождь и в мокрый снег, когда без перчаток руки коченеют держать ружье и от этого, случается, ружье неверно упираешь в плечо, тем более пододето много теплых вещей и они мешают прикладу лечь на свое место. И от этого досадно мажешь и обиваешь пальцы. Но они так захоложены, что не воспринимаешь боль, даже если треснул ноготь или сорвал кожу. А в небе борзые лохматые тучи, сетка дождя, ветер, от которого в лужах к вечеру ледяной наст, а грязь становится густой и ленивой. И серо, неприютно на болотах, озерах и в поле. И в зябкие, скорые октябрьские сумерки огни уже начинают мигать в деревеньках едва ли не с пяти часов пополудни. И все равно не уходишь, потому что перелетная птица приходит потемну. Выбираешь чистое зеркало и бьешь по черным пятнам, крякающим хрипло, протяжно. Из стволов вырывается длинное багровое пламя. И утка шлепается камнем. Удар ее по воде гулок и крепок. И темная рябь обозначает место падения. А если присмотреться, то увидишь на воде черную кочку. И ветер ее гонит к берегу. И стараешься запомнить, где шлепнулись сбитые утки. А потом собираешь их с фонарем из лодки. И ветер несет лодку, когда ведешь сбитую утку веслом к борту. И вода обжигает пальцы. А утка так и закоченела в одном положении, и на пере круглые капли воды. И капли в луче фонарика совсем не темные, а светлые и чуткие…
А иногда плотно начинает сечь снежная крупа. Заскачет по траве, запутается, ляжет белым по полю и, темнея, загустит лужи. И ветер заледенеет, охватит шею, грудь, погонит слезу из глаз. А потом ветер внезапно стихнет. И а той осенней полной тишине круто и часто будет сыпать крупа. И воздух будет шелестеть ею. И все предметы за ней потеряют свою строгость. И птица стремительно уходит в крепь. И бить ее надо навскидку. И потому подвязываешь у шапки клапана, чтобы услышать заранее ее полет и хоть как-то изготовиться к стрельбе. Зверем согнувшись и застыв, ждешь, когда свист крыльев наберет полноту. И тогда распрямляешься навстречу птице. А она резко взмывает или отваливает, и на «поводку» и выстрел остаются доли мгновений. И часто, прогадав с номером дроби, слышишь, как она сухо хлестанет по птице. Но перо по осени жесткое, насаленное. И птица, отвернув, забирает вверх. И ты даже не подранил ее – и доволен этим. И все другие птицы сразу уходят за дистанцию выстрела. И, бранясь, выбираешь патроны с дробью покрупнее. И в душе удивлен, как это прежде куда как на больших расстояниях безошибочно валил птицу, а теперь вот перо, как броня. А уже нарастает новый свист и, сгибаясь в три погибели, никак не можешь выбрать нужные патроны и заложить в стволы. И вдруг, осев, видишь, что косяк белогрудой черняти идет над самой водой. А вода цвета неба – серая, в пенных гребешках – и птицы черные, быстрые.
Но что это, что?! Я убыстряю шаг. Теперь мне не до воспоминаний. Все внимание поглощает хвост моего пса. Короткий обрубок подрагиваниями передает все, что вынюхивает пес. Вместе с ним я читаю все запахи и узнаю обо всем живом, что здесь было или затаивается. Для каждой твари у этого обрубка свое особенное движение, почерк и энергия этого движения. А хвост явно начинает играть. Что это, наброды старого косача, какие уже сбивали нас с толку прежде? Такой петушина в лучшем случае подпустит на предельный выстрел. Я завороженно следую за псом и одновременно краем глаза контролирую часть пространства впереди. Здесь болото от края до края пятнают зеленые шапки кустов. Они не ближе десятка метров одна от другой и до того плотные и гладко округлые, будто их выровняли садовыми машинами. И мне уже мерещится взрослая черная птица, у которой взлет короток и стремителен, а лира хвоста отчетлива даже в полете. В эту пору петухи жируют в одиночку. Лишь на исходе сентября все тетерева сбиваются в стаи и накрывают поля такими большими черными стаями, издали похожими на грачиные. Их бьют тогда из шалашей на местах кормежек. Но эта охота тоже вызывает у меня отвращение. Что за удаль бить беспечную неподвижную птицу? В чем состязание с ней: в выносливости, смекалке и осторожности?..
Я обрываю шаг. Качаются стебли голубики. Впереди в полуметре разворачивается клубок: в гадюке сантиметров шестьдесят. Завзятые модницы эти твари. Совершенны узоры, форма. И словно намыта – без единой соринки, блестяща и нарядна. Я с этими тихонями в союзе. Если и случалось и они били меня в сапог, что ж поделать, коли нерасторопен и грозил наступить. Беспокоит меня только пес. Он уже староват для змеиной отравы.
Иду за ним. Пот пощипывает лоб. Я слышу собственное дыхание. Ноги прорывают мшистый покров, вязнут.
«Скорее всего зоревые наброды по росе, а птицы уже нет», – думаю я. Ветер и солнце подсушили росу. Пес часто теряет след, кружит.
Я подаю свист. Пес озирается. Я поднимаю руку, и он, подчиняясь команде, садится. Иду к нему. Я в мыле, распален и горяч. Одежда моя мокра. Ружье елозит в руках. Я зажимаю его под мышкой и вытираю ладони. Поднимаю ногу, чтобы шагнуть. И улавливаю какую-то возню в траве. Действительно, гадюшник. Не одна, а сразу две змеи соскальзывают с кочки. Смотрю, как шевелятся стебли.
Раз змеи на дороге – значит, иду тихо. Так тихо, что они не поспевают удрать. Значит, у меня совсем неплохой шаг. Я грузен, но идти могу и умею.
Вытираю платком лицо, шею. Оглядываюсь. Воздух прозрачнее родниковой воды. Ветер утробно подвывает в стволах. А может быть, ветер просто скрадывает мои шаги?..
Подхожу к собаке. Старый след не дает ей покоя. Она ерзает, скулит.
– Ищи! – командую я.
Пес срывается на бег и сразу теряет след. Длинными прыжками начинает искать его. Хлопотливо неспокоен обрубок хвоста. Шея далеко вытянута – так, что ошейник кажется чересчур велик. Голова пригнута к земле. Крупно ходят лопатки. Иногда пес мотает головой, освобождаясь от назойливых и неприятных запахов.
Конечно, ошейник надо бы снять. Многие считают, что собака в ошейнике может попасть в беду. И я знаю такой случай. Отличный кобель – гордон с аристократической родословной и кучей медалей- утонул в тростниках. Кинулся за убитой уткой и зацепился за коряжину. Толстый мозолистый сук прорвался под ошейником за спину и лишил пса возможности вывернуться. Он и голоса подать не успел, как вместе с коряжиной погрузился в воду.
Но здесь лягаш у меня на виду, а ошейник необходим, чтобы брать его на сворку, а брать его время от времени не лишне, и отнюдь не только из соображений охоты. Набалован он и строптив. И даже плеть не всегда приводит его в чувство. А все это еще и потому, что к этой породе щедро прилита кровь гончей.
Гончие же дики и необузданны в работе, как их не держать близко к себе. В старину псовые охотники твердо держались мнения, что «ни одна из охотничьих собак не обладает таким количеством зверских инстинктов, сколькими наделена гончая собака, преимущественно зверогон; его жадность, зоркость и злоба без постоянного внимания и строгого за ним досмотра ведут его прямо к зверской одичалости». И я вспоминаю недавно читанную книгу о псовой охоте в степях у Хопра. Здесь с острова, то есть леса посреди полей, брали по тридцать-сорок лисиц. А остров-то всего ничего: несколько километров в ширину и длину. А в полях паслись дрофы, стрепеты и во множестве водились сурки. И было это менее ста лет назад…
Я вздрагиваю и оборачиваюсь на треск – большая стрекоза взлетает с моего плеча. Дымчато-сине узкое брюшко, испещренное жилковатым узором. На меня таращится неподвижная округлая головка, похожая на маску. Лаково зелена крутая грудь. Это коромысло синее- узнаю я. Она отдается ветру и мгновенно пропадает. В памяти остается трепет прозрачных крылышек.
И тут я замечаю, что пес идет верхним чутьем. Сердце всколыхнулось у меня и заколотилось где-то в горле. Проворно ступаю за ним.
Вздев морду, сузив глаза, пес будто плывет по воздуху. Я всегда считал этого пса настоящим охотником. Окаменевший во всех иных движениях, кроме движения по запаху, он лишь перебирает лапами. Он выхватывает эту струю запаха из воздуха, из множества иных запахов.
Его шаг становится тягучее. Он уже идет с остановками. Я догоняю его и крадусь в десятке метров позади. Хвост у пса напряженно оттопырен. Ход нервный, порывистый: это из-за птицы, она то бежит, то затаивается, а порой и ветер вдруг спадает или меняет направление.
Рот у меня пересыхает. Вдруг ощущаю, как подобраны и послушны мои мышцы. И как ловок и точен мой шаг.
