карьеру адъютантство у Аракчеева с 1812 года (по отцовской протекции) и неукоснительное выполнение самых жестоких приказов по военным поселениям. Его ордена — награда за абсолютную исполнительность.
Над рядами застыла мертвая тишина. Клейнмихель, округлив глаза, с ужасом смотрит на человека, давшего ему отпор. Затем он, точно опомнившись, поворачивает коня и скачет прочь, к штабу полка.
— Поехал донос писать! — комментирует отчаянный майор.
— Не сносить тебе головы, Ломоносов! — говорит полковой командир, седоусый полковник Тарасов. Он скачет следом за петербургским гостем, урезонивать его невероятный гнев.
Смотр окончен. Объявлена команда «Всем вольно!». Через некоторое время поступает приказ командира полка распустить эскадроны по квартирам.
Эскадроны с песней разъезжаются по отведенным им деревням. Спустя несколько часов Ломоносов сидит у себя на квартире с несколькими офицерами, среди которых три эскадронных командира, начальник штаба полка, квартирмейстер и командир первого дивизиона, смуглолицый хохол Дегтяренко.
— Конец твоей службе, Петя, — говорит он своему горячему товарищу, с наслаждением потягивая чубук турецкой трубки, доставшейся ему от отца.
— И что, подам в отставку! — отвечает Петр Ломоносов. — Все равно полк выведут в поселение. А в поселенных войсках я служить не намерен! Мужичков во фрунт гонять в самую страду. Упаси Господь!
— А почему же ты так уверен, что посадят нас на землю?
— А потому, что кирасиры только против тяжелой кавалерии и нужны! В Европе мы как будто воевать пока не собираемся. А у турок, с которыми, судя по всему, не сегодня завтра сцепимся, тяжелой кавалерии нет! Вот и выходит, что наши полки — государству обуза.
— Ну и куда же ты выйдешь? Земли у тебя нет. Крючком приказным заделаешься?
— Ан, нет. На турок вот-вот грянем, вступлю в действующую армию. А полк, по всей вероятности, оставят на квартирах. Так что, в любом случае мне с вами надобно прощаться.
— Ну-ну, как зазнался, карбонарий! — Русый начальник штаба, из полтавских помещиков, прищурился. — Тебе из истории надобно вывернуться. Бери-ка ты отпуск, по семейной необходимости, — полковой, думаю, не откажет, — да подавай прошение об отставке государю. И пока ты гуляешь, абшид тебе и выйдет — авось генерал не достанет тебя.
— Дельное предложение!
Ломоносов поступил согласно совету. Однако Клейнмихель оказался проворнее, скоро доставив свою кляузу государю.
…Красивое, но холодное лицо Александра Первого омрачилось думой, когда он пробежал глазами поданную бумагу.
— Что полагаете предпринять по сему поводу? — спросил он дежурного генерала, через которого прошел рапорт.
— Надобно майора для острастки в крепость на годик, ваше величество, — ответил генерал, наклоняя голову.
— Это не тот Ломоносов, что банником от французов отбивался, а потом повел кавалерию в атаку на Морана? — Государь слегка скривился — он не любил вспоминать героев двенадцатого года и вообще ту кампанию, на которой он не был полководцем. Но память у него была хорошая.
— Тот самый.
— Какой отзыв дает командир полка?
— Полковник Василий Тарасов дает благоприятный отзыв, — слегка кривится генерал.
— Надо бы посадить, да не мне человека с такой фамилией в крепость сажать, — глубокомысленно заметил император. Он взял перо и подписал другую бумагу, лежавшую на столе, — прошение об отставке.
Глава 3
На хуторе
Прошло несколько дней после отставки. Петр Ломоносов сидел в кресле в комнате небольшого помещичьего дома, верстах в десяти от уездного города Харьковской губернии, в котором располагался штаб Глуховского кирасирского полка. Дом принадлежал Николаю Васильевичу Жукову, помещику, род которого происходил из полковой старшины реестровых казаков времен царя Алексея Михайловича.
Во время оно один из предков Жукова прогулялся в Сибирь за участие в предприятии Ивана Хмельницкого и старого запорожского гетмана Ивана Сирко по обратному присоединению Левобережной Украины к польской короне. Впрочем, появление на Правобережье «незалежного» гетмана Дорошенко, который первым делом вызвал на Украину турецкую армию, отрезвило многие головы. Сам же Сирко первый пошел сражаться против турок. С тех пор утекло много времени, и в отличие от многих панов Правобережья, решившихся присягать Наполеону, Николай Жуков сражался на Бородинском поле под русским знаменем.
Но собственно хозяин дома не так интересовал Петра, как его дочь, двадцатилетняя Марья Николаевна Жукова. Это была красивая кареглазая девушка с роскошной темной косой, — что-то было в ней от женщины Востока, — вероятно, и вправду ее прадед увел дочку горского князя. Она была живая как ртуть, решительная и в то же время мягкая, и ее мягкий южнорусский говор просто пленил русоволосого богатыря. Сейчас эта девушка сидела на стуле рядом с креслом гостя.
— Скажите, майор, а страшно ли вам было на том кургане, о котором вы давече рассказывали? — спрашивала она, беря его громадную лапу своими чудно тонкими женскими пальчиками.
— Жаль я не гусар, гусары отменные рассказчики, и из их рассказов ясно становится любому, что Бонапарта победили главным образом гусары. Что мне сказать? Ваш батюшка был там. Но на кургане его быть не могло — все пали, я один стоял, не помню как, главным образом благодаря судьбе и большой физической силе. Я схватил разбитую пушку… Ну маленькую такую, и отбивался ей от примерно батальона французских гренадеров. Они, не будь дураки, подкатили фальконетик, забили картечь, и быть бы мне дырявым, как матушкин дуршлаг, ежели бы не судьба!
Как сонм белых ангелов слетели ко мне гвардейские кирасиры, изрубили в капусту всех французов.
Но тут, вижу я, идет на курган, ей же ей, гренадерская дивизия Морана! Что делать, я в панике — одному мне с ними не справиться. К счастию, вижу позади кургана проходит Ахтырский гусарский полк. Я к ним, к полковому командиру, — ваше превосходительство, ударим живее на французов! И тут вдруг между нами пролетело ядро — и одному из нас, — мне, — опять посчастливилось! Пришлось мне командовать: «К атаке! Марш!» — увлекшийся Ломоносов стал размахивать руками.
В это время позади них донеслось приглушенное квохтание — это долгоусый Николай Васильевич тщетно старался подавить хохот, но все-таки разразился, едва не свалившись со своего сиденья и заставив с любопытством оглянуться на свою дочь.
— Скажите, Петр Михайлович, — а откуда же гусарский полк взялся, если в прошлый раз был дивизион?
Уличенный Ломоносов слегка зарделся и попытался вывернуться:
— Ну понимаете, Маша, я ведь осознаю — разбить дивизию шестью эскадронами кажется нереально, вот и добавил для правдоподобия. Кстати, я могу еще рассказать о деле под Тарутиным.
— Расскажи-ка! — одобрил хозяин.
— Мы двинулись из тарутинского лагеря с вечера, четырьмя колоннами, через лес. На рассвете вышли к лагерю Мюрата. Нашу колонну вел генерал Орлов-Денисов, у него были пять тысяч казаков и легкая кавалерия. Я уже состоял в гвардии, но пошел в дело с ними, чтобы не сидеть в резерве. Мы как молния ударили по второму кавалерийскому корпусу Себастьяни, французы стремительно бежали, бросая пушки, обозы, палатки… Но, к нашему несчастью, маршал Мюрат оказался поблизости: он метался как вихрь, в одной рубашке, размахивая клинком, собирал полки и кидал их в бой. Отступление французов прекратилось. Казаки не выдержали атаки тяжелой кавалерии и кинулись назад.
