простыни, смочила разгоряченные ноздри и лоб холодными духами.
— Вы так добры! — вздохнула Кларисса. — Здесь жуткий беспорядок.
Она попыталась извиниться за нижнее белье, разбросанное по полу. Открыв один глаз на секунду, она увидела, что в каюте прибрано, и сказала:
— Как это мило.
Хелен оставила ее. В глубине души она чувствовала что-то вроде симпатии к миссис Дэллоуэй. Она не могла не уважать ее присутствие духа и стремление к порядку в спальне даже в муках морской болезни. Ее нижние юбки, правда, задрались выше колен.
Довольно внезапно шторм ослабил напор. Это случилось во время чаепития: ожидаемый пароксизм бури достиг апогея и вдруг иссяк, выдохся, а судно, вместо того чтобы, как обычно, совершить нырок, пошло прямо. Нарушилась однообразная череда взлетов и падений, грохота и краткого затишья, и каждый из сидевших за столом поднял голову и почувствовал, как внутри что-то отпустило. Напряжение спало, и человеческие чувства начали понемногу входить в свои права, как бывает, когда в конце темного тоннеля покажется свет.
— Давай попробуем прогуляться, — предложил Ридли Рэчел.
— Это глупо! — крикнула Хелен, но они уже шли, борясь с качкой, вверх по лестнице. Едва не задушенные ветром, они воспряли сердцем: на горизонте среди серой мешанины виднелась туманная золотая прогалина. Мгновенно мир обрел форму; они уже чувствовали себя не атомами, летающими в пустоте, но людьми, которые пересекают море на борту корабля-победителя. Пришло избавление от ветра и бездны; мир плавал, как яблоко в ведре, а человеческий разум, который тоже было сорвался с якоря, опять прикрепил себя к привычной вере.
С трудом сделав два круга по судну, получив от ветра немало безжалостных ударов, они заметили отчетливый золотой отсвет на лице матроса. Обернувшись, они увидели чистый и желтый солнечный диск. Через минуту его перечеркнули стремительные пряди облаков, а затем он и вовсе скрылся. Однако на следующее утро, к завтраку, небо совершенно очистилось, волны, хотя еще и высокие, стали синими, а люди, недавно походившие на призраки подземного мира, с утроенной энергией продолжили свою жизнь среди чайников и кусков хлеба.
Ричард и Кларисса, однако, все еще пребывали на грани бытия. Она лежала в постели и даже не пыталась сесть. Ее муж встал, посмотрел на свои жилет и брюки, покачал головой и лег обратно. У него в голове все по-прежнему вздымалось и падало — как бутафорское море на театральной сцене. В четыре часа он проснулся и увидел живой солнечный зигзаг на красных плюшевых занавесках и своих серых твидовых брюках. Привычный внешний мир проник в его сознание, и, когда Ричард оделся, он был уже опять английским джентльменом.
Ричард стоял рядом с лежащей женой. Она притянула его к себе за лацкан пиджака, поцеловала и минуту не отпускала.
— Иди подыши воздухом, Дик, — сказала она. — У тебя измотанный вид… Как хорошо ты пахнешь!.. И будь учтив с этой женщиной. Она была ко мне так добра.
Вслед за этим миссис Дэллоуэй передвинулась на прохладную часть своей подушки, до крайности сплющенной, но все-таки державшей форму.
Ричард застал Хелен беседующей с зятем; перед ними на двух тарелках лежали желтый кекс и куски хлеба, покрытые ровным слоем масла.
— Вы выглядите очень больным! — воскликнула она. — Садитесь и выпейте чаю.
Ричард отметил красоту рук, летавших над чашками.
— Я слышал, вы были очень добры к моей жене, — сказал он. — Ей пришлось тяжко. А вы навестили ее, напоили шампанским. Вы сами избавлены от этой муки?
— Я? О, меня не мутит уже лет двадцать. Я имею в виду, от морской болезни.
— Я всегда говорю, что есть три стадии выздоровления, — бодро вступил Уиллоуби. — Молочная стадия, стадия хлеба с маслом и стадия ростбифа. Думаю, вы сейчас в стадии хлеба с маслом. — Он протянул Ричарду тарелку. — Рекомендую как следует напиться чая и быстрым шагом пройтись по палубе. К обеду вы потребуете мяса! — Он засмеялся и ушел, сославшись на неотложные дела.
— Чудесный человек! — сказал Ричард. — Неизменно чем-то воодушевлен.
— Да, — согласилась Хелен. — Он всегда был таким.
— Его предприимчивость восхищает, — продолжил Ричард. — И, полагаю, дело не ограничится кораблями. Мы еще увидим его в парламенте, если я не ошибаюсь. Нам в парламенте нужны как раз такие люди — те, кто делает дело.
Но для Хелен зять был не слишком интересен.
— У вас, наверное, болит голова? — спросила она, наливая Ричарду вторую чашку.
— Болит, — сказал он. — Унизительно убеждаться, насколько мы в рабстве у своего тела. Знаете, я не могу работать без горячего чайника. Чай я пью не так уж часто, но я должен знать, что смогу его выпить, если захочу.
— Это очень вредно, — сказала Хелен.
— Это укорачивает жизнь; но, думаю, миссис Эмброуз, мы, политики, не имеем права бояться этого. Политику приходится гореть на работе, иначе…
— У него ничего не выгорит! — сообразила Хелен.
— Мы не можем заставить вас принимать нас всерьез, миссис Эмброуз, — возразил Ричард. — Позвольте спросить, чему вы отдаете свое время? — Он взглянул на ее книгу. — Чтению, философии? — Затем он воскликнул: — Метафизика и рыбная ловля! Если бы начинать жизнь сначала, думаю, я посвятил бы себя тому или другому. — Он начал листать страницы.
— «Таким образом, добро неопределимо», — прочитал он вслух. — Как приятно сознавать, что все это продолжается! «До сих пор, насколько мне известно, лишь один автор, пишущий об этике — профессор Генри Сиджвик, — отчетливо признал и установил этот факт»[23]. Как раз о таких вещах мы любили поговорить в юности. Помню, мы с Даффи — теперь он министр по делам Индии — спорили до пяти утра, делая круг за кругом по галереям, пока не поняли, что спать ложиться уже не имеет смысла, и не поехали кататься верхом. Пришли мы к какому-либо заключению или нет — это уже другой вопрос. Ведь суть — в самом споре. Такие моменты запоминаются на всю жизнь. Ничего более яркого у меня с тех пор не было. Да, философы, ученые, — продолжил он, — вот кто хранит огонь, поддерживает пламя, дающее всем нам жизнь. Не всякий политик к этому слеп, миссис Эмброуз.
— Разумеется, не всякий, — сказала Хелен. — Вы не помните, ваша жена пьет с сахаром?
Она взяла поднос и отправилась с ним к миссис Дэллоуэй.
Ричард дважды обернул шею шарфом и с усилием понес себя наверх, на палубу. Его тело, ставшее белым и нежным в темном помещении, все затрепетало на свежем воздухе. Ричард снова почувствовал себя мужчиной в расцвете сил. Он стоял, твердо снося порывы ветра, и в глазах его блестела гордость. Затем он наклонил голову, обогнул угол и пошел прямо против ветра. Тут случилось столкновение. Секунду он не мог понять, на кого налетел. «Простите!» — «Простите!» Извинявшейся оказалась Рэчел. Они оба засмеялись, потому что говорить не давал ветер. Она открыла дверь своей каюты и вступила в ее спокойный мирок. Чтобы обратиться к Рэчел, Ричард был вынужден последовать за ней. Вокруг них завертелся вихрь, бумаги полетели по кругу, дверь громко хлопнула. Смеясь, они упали в кресла. Ричард сел на Баха.
— Боже мой! Ну и буря! — воскликнул он.
— Здорово, правда? — сказала Рэчел. Борьба со стихией определенно добавила ее облику решимости, которой ему недоставало: румянец заиграл на щеках, волосы растрепались.
— Надо же, как смешно! — закричал Ричард. — На чем это я сижу? Это ваша каюта? Чудесно!
— Сюда, сядьте сюда, — скомандовала Рэчел. Каупер опять упал.
— Как приятно снова встретиться, — сказал Ричард. — Кажется, сто лет прошло. «Письма» Каупера… Бах… «Грозовой перевал»… Значит, здесь вы размышляете о мире, чтобы потом выйти и задавать политикам вопросы? Когда морская болезнь слегка отпускала, я много думал о нашей беседе, поверьте — вы натолкнули меня на некоторые мысли.
— Я?! Каким образом?
— Я подумал, что мы — одинокие айсберги, мисс Винрэс! Как поверхностно наше общение! Я хотел бы
