Думать об Англии было приятно, потому что вместе они увидят все знакомое свежим взглядом. Англия встретит их в июне, а это значит — июньские ночи за городом; соловьи, поющие в изгородях у тропинок, по которым они будут убегать, когда в доме будет жарко; английские луга, поблескивающие водой, усеянные флегматичными коровами; низкие тучи, нависшие над зелеными холмами. Сидя в комнате рядом с Рэчел, он часто мечтал вернуться в гущу жизни и взяться за дела вместе с нею.
Он отошел к окну и воскликнул:
— Боже, как хорошо думать о тропинках, земляных тропинках с ежевикой и крапивой, о настоящих травяных лугах, о фермах со свиньями и коровами, о людях, идущих рядом с телегами, держа на плече вилы, — здесь ничто с этим не сравнится, посмотри на эту каменистую красную землю, на ярко-синее море, слепящие белые дома, как это все надоедает! И воздух — слишком чистый, слишком прозрачный. Я бы все отдал за туман над морем.
У Рэчел был свой образ английской провинции: равнина, простирающаяся до моря, и леса, и длинные прямые дороги, по которым можно пройти не одну милю, никого не встретив, и высокие колокольни, и причудливые дома, сгрудившиеся в долинах, и птицы, и сумерки, и капли дождя на оконном стекле.
— Но Лондон, Лондон — вот где надо жить, — продолжил Теренс. Они оба посмотрели на ковер, как будто там можно было увидеть Лондон, со всеми его башнями и шпилями, торчащими из дымки. — А вообще, сейчас мне больше всего хотелось бы, — мечтательно заметил Теренс, — прогуляться по Кингзуэю, мимо афиш, а потом свернуть на Стрэнд. Возможно, я зашел бы на минутку взглянуть на мост Ватерлоо. А потом — по Стрэнду, мимо лавок с новыми книгами, и через маленькую арку — в Темпл. Я люблю после грохота оказаться в тишине. Вдруг начинаешь слышать свои шаги. В Темпле очень хорошо. Наверное, попробую разыскать старину Ходжкина — он пишет книги о Ван Эйке. Когда я уезжал из Англии, он очень грустил по своей ручной сороке. Подозревал, что какой-то человек отравил ее. А на соседней лестнице живет Расселл. Думаю, он тебе понравился бы. Страстный почитатель Генделя. Что ж, Рэчел, — заключил он, оставив образы Лондона, — через шесть недель мы всем этим займемся вместе, будет середина июня — июнь в Лондоне, Боже! Как это все чудесно!
— И это будет обязательно, — сказала Рэчел. — Мы ведь не ожидаем чего-то особенного — только гулять и смотреть вокруг.
— Всего лишь иметь тысячу в год и полную свободу. Думаешь, у многих в Лондоне это есть?
— Ну вот, ты все испортил, — огорчилась Рэчел. — Теперь придется думать о всяких ужасных вещах. — Она с досадой посмотрела на роман, который однажды примерно на час отнял у нее покой, поэтому она больше эту книгу не открывала, но держала на столе, иногда поглядывая на нее, как средневековый монах на череп или распятие, напоминавшие ему о бренности плоти. — А правда, Теренс, — спросила она, — что бывает, женщины умирают, а у них по лицам ползают насекомые?
— Полагаю, это вполне вероятно, — сказал он. — Но ты должна признать, Рэчел, мы так редко думаем о чем-то, кроме самих себя, что изредка даже угрызения совести довольно приятны.
Обвинив Хьюита в притворном цинизме, который не лучше сентиментальности, она отошла от него и встала коленями на подоконник, крутя между пальцев кисти занавесок. Ее наполнило чувство смутного недовольства.
— Что в этой стране особенно неприятно, — воскликнула она, — так это синева, — всегда синее небо и синее море. Точно завеса — все, к чему ты стремишься, — за ней. Я хочу знать, что за ней происходит. Ненавижу эти барьеры, а ты — нет, Теренс? Один человек для другого — как будто во тьме. Только мне понравились Дэллоуэи, — продолжала она, — как они исчезли. Я больше никогда их не увижу. Отправляясь в плавание на корабле, мы совершенно отсекаем себя от остального мира. А я хочу видеть Англию — вон там, Лондон — там, самых разных людей, почему это нельзя? Почему человек должен быть заперт один в своей комнате?
Говоря это — наполовину про себя и все более рассеянно, потому что она заметила судно, только что вошедшее в бухту, — Рэчел не видела, что Теренс перестал довольно взирать перед собой и теперь пристально и с тревогой смотрел на нее. Он почувствовал, что она способна отделяться от него и уходить в неизвестные сферы, где он ей не нужен. Эта мысль возбудила в нем ревность.
— Иногда мне кажется, что ты не любишь меня и никогда не полюбишь, — раздраженно сказал он. Она вздрогнула и обернулась. — Я не устраиваю тебя так, как ты устраиваешь меня, — продолжил он. — В тебе есть что-то неуловимое. Я не нужен тебе так, как ты нужна мне, — тебе всегда нужно что-то еще.
Он начал ходить по комнате.
— Возможно, я хочу слишком многого, — опять заговорил Теренс. — Возможно, то, чего я хочу, недостижимо. Мужчины и женщины слишком отличаются друг от друга. Ты не можешь понять… Ты не понимаешь…
Он подошел к Рэчел, молча смотревшей на него.
Теперь ей казалось, что он совершенно прав и ей нужно гораздо больше, чем любовь одного человека, — ей нужно море, небо. Она опять отвернулась и стала смотреть на далекую синь, такую гладкую и ясную там, где небо встречалось с морем. Конечно, одного человека ей недостаточно.
— Или все дело в этой несчастной помолвке? — спросил Теренс. — Давай поженимся здесь, до возвращения — или это слишком рискованно? Мы уверены, что хотим пожениться?
Оба начали ходить по комнате, но, хотя порой оказывались очень близко друг от друга, они старались избежать прикосновений. И ее, и его охватило ощущение безнадежности. Они были бессильны, они не могли любить друг друга настолько, чтобы преодолеть все эти преграды, а меньшее не могло их удовлетворить. Осознав это с непереносимой остротой, Рэчел остановилась перед Теренсом и воскликнула:
— Тогда давай расстанемся!
Эти слова соединили их успешнее, чем любые споры. Они ухватились друг за друга, будто оказались на краю пропасти. Им стало ясно, что они не могут разлучиться, они будут вместе всегда, какую бы боль и страдания это ни причинило. Они погрузились в молчание и через какое-то время медленно подошли друг к другу. Сама близость успокоила их; сев рядом, они почувствовали, что отчуждение ушло и мир вернул себе надежность и целостность, а они сами будто стали больше и сильнее.
Прошло много времени, прежде чем они пошевелились — и то нехотя. Они встали бок о бок перед зеркалом и начали с помощью щеток для волос придавать себе такой вид, будто все утро не чувствовали ничего особенного — ни мук, ни счастья. Но от собственного вида в зеркале на них повеяло холодом, потому что там они были не огромными и не слитыми воедино, а очень маленькими и отдельными и в широком стекле еще хватало места для множества других предметов.
Глава 23
Но никаким причесыванием нельзя было убрать выражение счастья с их лиц, поэтому, когда они спустились, миссис Эмброуз не могла говорить с ними так, будто они провели все утро за невинными занятиями, которые можно обсуждать непринужденно. Она присоединилась к всеобщему заговору по исключению их из обыденной жизни, более того, сила их чувств вызвала у нее враждебность к жизни вообще, и у нее почти получилось выбросить их из головы.
Хелен рассудила, что все необходимое в практическом отношении она сделала. Она написала множество писем и получила согласие Уиллоуби. Она так часто рассказывала о перспективах мистера Хьюита, его профессии, происхождении, внешности и характере, что почти забыла, какой он на самом деле. Бывало, взглянув на него в который раз, она гадала, что же он за человек, но, заключив, что они с Рэчел, по крайней мере, счастливы, переставала об этом думать.
Она преуспела бы больше, если бы стала размышлять, что будет через три года или что было бы, если бы Рэчел, как и планировалось, продолжила путешествовать под присмотром отца. Хелен хватало честности признать, что результат мог бы быть и лучше — кто знает? Она не скрывала от себя недостатки Теренса. Он казался ей слишком снисходительным и терпимым, так же как он считал ее, быть может, самую малость жестковатой — нет, скорее, она была бескомпромиссна. В каком-то смысле ей больше нравился Сент-Джон; но, с другой стороны, он, конечно, ни в коем случае не подошел бы Рэчел. Дружба с Сент-Джоном вполне
