Эти строки, несмотря на утверждение Теренса, казались перегруженными смыслом, — наверное, поэтому слушать их было мучительно; они звучали странно, значили не то, что обычно. Все равно, Рэчел не могла сосредоточить на них внимание, слова вроде «нимфы», «Локрина» и «Брута» вызывали у нее причудливые ассоциации, перед глазами вставали неприятные образы, не связанные со значением этих слов. Из-за жары и пляски воздуха сад тоже выглядел необычно: деревья казались то слишком далекими, то слишком близкими; кроме того, Рэчел была почти уверена, что у нее болит голова. Полной уверенности не было, поэтому она не знала, сказать ли об этом Теренсу сейчас или подождать, пока он дочитает. Она решила дождаться окончания строфы, повертеть головой, и если во всех положениях боль будет несомненной, то она очень спокойно скажет, что у нее болит голова.
Да, голова у нее болела, и болела в любом положении.
Рэчел села прямо и сказала, как собиралась:
— У меня болит голова, так что я пойду в дом.
Теренс, который был на середине следующей строки, сразу бросил книгу.
— У тебя болит голова? — переспросил он.
Несколько мгновений они сидели в молчании, глядя друг на друга и держась за руки. Теренса охватило ощущение беды, причинившее ему почти физическую боль; он как будто услышал со всех сторон звон разбитого стекла, которое осыпалось на землю, отчего он оказался на открытом пространстве. Но через две минуты, видя, что Рэчел не разделяет его тревогу, а лишь выглядит более томной и усталой, чем обычно, он пришел в себя, позвал Хелен и спросил у нее, как быть — у Рэчел болит голова.
Миссис Эмброуз не всполошилась, а лишь посоветовала племяннице лечь в постель и добавила, что голова должна заболеть, если так долго сидеть и гулять на жаре, но несколько часов в постели совершенно исцелят ее. Слова Хелен слишком легко успокоили Теренса — перед этим он так же легко впал в уныние от слов Рэчел. Казалось, у Хелен много общего с безжалостной рассудительностью природы, которая наказывает неразумность головной болью, поэтому на Хелен, как и на природу, можно положиться.
Рэчел отправилась в постель. Она лежала в темноте — как ей казалось, очень долго; но, пробудившись наконец от какого-то призрачного сна и увидев, что окна перед ней по-прежнему светлы, вспомнила, как некоторое время назад легла в постель с головной болью и Хелен сказала, что боль пройдет, когда она проснется. Поэтому она предположила, что опять вполне здорова. Тем не менее стена ее комнаты была слишком белой и немного искривленной, вместо того чтобы быть прямой и плоской. То, что она увидела, переведя взгляд на окно, не успокоило ее. Штора надувалась воздухом и медленно опадала, елозя шнурком по полу и производя этим звук, который испугал Рэчел: ей показалось, что в комнате скребется какое-то животное. Она закрыла глаза; в голове пульсировало так сильно, что каждый удар как будто приходился по нерву, пронзая лоб коротким уколом боли. Может, эта боль уже другая, но то, что у нее болит голова, — это точно. Она перевернулась с боку на бок, надеясь, что прохлада простыней исцелит ее и, когда она опять откроет глаза, комната окажется такой, как обычно. После нескольких тщетных попыток Рэчел оставила все сомнения. Она поднялась с кровати и попробовала стоять, держась за медный шар на спинке. Сначала он был ледяным, но вскоре стал таким же горячим, как ее ладонь; боль в голове и во всем теле, покачивание пола под ногами убедили ее в том, что стоять или ходить намного мучительнее, чем лежать, поэтому она вернулась в постель, но, хотя поначалу эта перемена принесла облегчение, вскоре лежать стало так же тягостно, как и стоять. Она смирилась с мыслью, что ей придется провести в постели весь день, и, устроив голову на подушке, попрощалась с радостями дня.
Через час или два зашла Хелен, говоря что-то ободряющее, но вдруг замолчала, секунду выглядела испуганной, а затем — неестественно спокойной. Значит, в том, что она больна, уже нет сомнений. Этот факт подтвердился, когда о нем узнал весь дом, когда в саду оборвалась чья-то песня и когда Мария, принесшая воду, проскользнула мимо кровати с опущенными глазами. Впереди было утро, а потом день, которые надо пережить; временами Рэчел пыталась вернуться в привычный мир, но вскоре поняла, что жар и недомогание отделили его пропастью, через которую невозможно перекинуть мост. Однажды дверь открылась, и в комнату вошли Хелен и смуглый низкорослый человек с очень волосатыми руками — это было главное, что отметила в нем Рэчел. Она хотела спать, и ее мучил жар, а человек казался робким и подобострастным, поэтому она почти не утруждала себя ответами на его вопросы, хотя и понимала, что это врач. Через какое-то время дверь опять открылась, вошел Теренс, он ступал очень осторожно, и Рэчел заметила, что улыбка на его лице слишком неподвижна, чтобы быть естественной. Он сел и заговорил с ней, гладя ее руки, но вскоре ей стало неудобно лежать в одном положении, она отвернулась, а когда опять посмотрела, то рядом с ней сидела Хелен, а Теренса уже не было. Ничего, она увидит его завтра, когда все будет опять как всегда. Ее главным занятием в течение дня были попытки вспомнить стихотворные строки:
и эти усилия вызывали у нее досаду, потому что слова все время норовили встать не на свое место.
Второй день не слишком отличался от первого, только постель ее приобрела особую важность, а внешний мир, когда она пыталась думать о нем, казался очень далеким. Она почти видела глянцевую, прохладную, полупрозрачную волну, вздымавшуюся в ногах кровати, и, пытаясь удержать мысли на ней, чувствовала освежающую прохладу. Весь день Хелен была где-то рядом, иногда она говорила, что пришло время обеда или время чаепития, но на следующий день все вехи исчезли, а внешний мир отдалился настолько, что звуки шагов по лестнице или этажом выше можно было соотнести с теми, кто их производил, только величайшим напряжением памяти. Воспоминания о том, что она чувствовала, делала или думала три дня назад, совершенно стерлись. С другой стороны, каждый предмет в комнате, сама кровать, собственное тело с его различными частями и разнообразными ощущениями каждый день приобретали все большую важность. Она была полностью отрезана от остального мира и не способна общаться с ним, оставшись наедине со своим телом.
Так проходил час за часом, и утро все никак не кончалось, а потом вдруг за несколько минут яркий дневной свет сменялся ночной непроглядностью. Однажды вечером, когда в комнате было очень сумрачно — то ли потому, что был вечер, то ли из-за штор, — Хелен сказала ей:
— Кое-кто посидит здесь сегодня. Ты не против?
Открыв глаза, Рэчел увидела не только Хелен, но еще сестру милосердия в очках, чье лицо что-то смутно напомнило ей. Она видела ее в часовне.
— Сестра Макиннис, — сообщила Хелен, и сестра улыбнулась — натужно, как все, — и сказала, что видела немного людей, пугавшихся ее. Постояв, они ушли, а Рэчел повернула голову на подушке и проснулась посреди одной из бескрайних ночей, которые не достигают конца суток в двенадцать часов, но продолжают накручивать двузначные числа — тринадцать, четырнадцать, переваливают в третий десяток,
