Я” печатался у Синявских в типографии, которую Розанова устроила в их доме. К моим делам прибавились новые заботы: я стал лондонским корреспондентом “А-Я”.
Журнал получился отличный. Шелковский сам делал макеты, редактировал, корректировал, подбирал авторов, уговаривал переводчиков (журнал выходил на русском и английском языках, иногда с приложениями на французском). В его восьми номерах проходит пунктиром история четырех десятилетий этой “второй культуры”, и сейчас “А-Я” стал главным источником для ее исследования.
Но вскоре в ткань художественного журнала начали вкрапливаться политические мотивы, что ставило под удар московских членов его редколлегии и корреспондентов. Из Москвы приходили тревожные сообщения о давлении на его друзей-художников. Мы уговаривали его воздерживаться от резких политических высказываний, но Игорь был упрям, как осел, и упорно стоял на своем. С одной стороны, это можно было понять. Шелковский родился в тюрьме, где его мать отбывала срок по политической статье, и его отношение к советской власти было соответствующим. Но политика редко помогает культуре.
В этом я смог убедиться еще раз, когда в Париж приехал Владимир Емельянович Максимов, тоже с идеей создания журнала — общественно-политического.
Глава 4. Журнал “Континент”
Создание собственного журнала было настоящей идеей фикс у многих представителей нашей писательской и диссидентской эмиграции. Максимов не был исключением. Ему удалось убедить немецкого газетного магната Ансельма Шпрингера в целесообразности вложения капитала в политический журнал, который объединил бы всю русскую эмиграцию. Журнал должен был быть толстым (400–500 страниц), авторам обещались европейские гонорары, сотрудникам — приличные зарплаты. Для сотрудничества Максимов привлек Синявских, Синявские соблазнили меня. Уже поварившись к котле эмигрантских склок, я поначалу скептически отнесся к идее: собрать под одной крышей овец и козлищ представлялось мне безнадежной утопией. Однако возможность поработать вместе с Синявским, Галичем, Некрасовым, Коржавиным меня привлекла.
Для обсуждения работы будущего журнала Синявских и меня пригласили в Вену, где находилось принадлежащее Шпрингеру издательство “Ульштейн”. Прием нам был оказан царский. Нас поселили в старом австрийском замке, где в коридорах стояли рыцарские доспехи, а в галерее висели портреты его бывших владельцев. Нас возили по музеям, по мастерским художников, мне подарили многотомное издание Propilean Kunstgesсhichte, по которому я еще в университете изучал историю искусства.
На учредительном собрании, на котором присутствовали только представитель издательства “Ульштейн” Джорж Бейли, Максимов, Синявские и я, вопрос о создании нового журнала был решен. Я был назначен его ответственным секретарем.
Так начиналась история журнала “Континент”, которая кончилась печально, по крайней мере для нас.
* * *
В Вене Максимов говорил, что у него в портфеле находится чуть ли не весь самиздат из России и стран Восточной Европы. Когда летом 1974 года я приехал готовить первый номер журнала во Франкфурт, где он должен был печататься в типографии издательства “Посев”, у Максимова практически не было почти ничего. Ему удалось с трудом уговорить по телефону Солженицына прислать приветственное слово журналу, такое же прислал Сахаров, кое-что он получил от “Посева” — органа самой активной антисоветской организации НТС (Народно-трудовой союз), часть — от диссидентов Восточной Европы. Я привез во Франкфурт целый чемодан рукописей. Большую их часть я получил от профессора Ван Хет Реве, тогда редактора издательства им. Герцена, к которому я специально ездил в Амстердам, кое-что было у меня. Я привез статью “Литературный процесс в России” Синявского, “Заметки о метафизической ситуации” А. Пятигорского, свою статью о выставке советского неофициального искусства в музее Гренобля, а также три стихотворения Иосифа Бродского.
С Иосифом я познакомился еще в Москве, а когда впервые приехал в Нью-Йорк, зашел к нему на Гринвич Вилледж, где он жил. Он пригласил меня в китайский ресторан и заказал маринованные свиные уши, явно испытывая мое еврейство. Но я — плохой еврей и свинину ем с удовольствием. Летом Бродский приезжал в Лондон, мы встретились, и я уговорил его дать стихи для готовящегося нового журнала. Он дал три стихотворения: “На смерть Жукова”, “Конец прекрасной эпохи” и “В Озерном краю”. Но через несколько дней прибежал ко мне возмущенный и потребовал стихи обратно. Ему не понравилось название журнала — “Континент”. Я долго уговаривал его и наконец сказал, что мне надоело общаться с гениями. На этом он успокоился. Эти три стихотворения были впервые опубликованы в первом номере “Континента”.
В начале наши отношения с Максимовым были самые доброжелательные. Как-то в нашей квартире (мы тогда еще жили в доме Френсиса Грина) собрались Синявские, Максимов, недавно приехавший Галич. Обсуждали перспективы журнала, выпивали, Галич пел под гитару. Часа в три ночи я не выдержал и разбудил своего пятилетнего сына Веньку, чтобы он посмотрел на живого Галича. Александр Аркадьевич спел ему свою “Колыбельную”: “А когда придет Кощей, зафуячит в КПЗей…”. Венька заплакал.
Наши расхождения с Максимовым начались сразу же после того, как я прочитал во Франкфурте вступление от редакции к первому номеру журнала — своего рода идеологический манифест. Его цели и принципы были сформулированы следующим образом: “1. БЕЗУСЛОВНЫЙ РЕЛИГИОЗНЫЙ ИДЕАЛИЗМ, при главенствующей христианской тенденции… 3. БЕЗУСЛОВНЫЙ ДЕМОКРАТИЗМ… 4. БЕЗУСЛОВНАЯ БЕСПАРТИЙНОСТЬ…”. И заканчивалось Обращение любимым изречением Максимова: “Имеющий уши да слышит!”. Это звучало так, как если бы не слушающий Максимова ушей не имеет.
Я спросил Максимова: почему религиозный идеализм, да еще безусловный? Ведь авторы даже первого номера далеко не все являются религиозными идеалистами христианского толка. Возмущенный Владимир Емельянович побежал к телефону жаловаться на меня Синявским: зачем они подсунули ему атеиста?! Андрей, которому подобные заявления Максимова тоже были не по душе, просил меня, принимая во внимание необузданный нрав нашего редактора, подождать. Конфликт временно уладился, но за ним последовали новые серьезные расхождения.
Максимов был самородок с вытекающими отсюда достоинствами и недостатками его характера. Родившись в простой рабочей семье, он рано бежал из дома, беспризорничал, воспитывался в детских домах и колониях для малолетних преступников, был осужден по уголовной статье и несколько лет провел в лагерях. Безрадостная юность и советское окружение, в которое он попал, став членом Союза советских писателей, сформировала такие его черты, как хватка, упорство в достижении цели, недоверие к чужим, нетерпимость и презрение к оппонентам. И при этом он обладал самобытным языковым талантом и природным острым умом. Решив бороться с советской властью, он взял на вооружение ее же извечный лозунг — кто не с нами, тот против нас! Со временем он все больше начинал казаться мне этаким деятельным секретарем обкома, единственным обладателем истины, безапелляционно раздающим кому бублик, а кому дырку от бублика.
Он не был националистом и антисемитом, но ради пользы дела прислушивался к мнению таких авторитетов, как Солженицын, Шафаревич, и идеологов старой эмиграции. Так, в состав лиц, “сотрудничающих” с журналом, наряду с Р. Конквестом, Э. Ионеско, М. Джиласом, Солом Беллоу и другими видными западными интеллектуалами, Максимов включил главного редактора газеты “Русская мысль” Зинаиду Шаховскую, которая уже успела испортить отношения с нашей эмиграцией. На наш вопрос, зачем он это сделал, Максимов закричал: “Да я ее после какого-то номера — поганой метлой! Но она нужна, нужна…”. Естественно, с таким порядком ведения дел мы согласиться не могли.
И была еще одна хитрость в структуре журнала, на которую сначала мы не обратили внимания. В состав редакционной коллегии Максимов включил главного редактора (т. е. себя) и ответственного секретаря (т. е. меня). Список же лиц на обложке, который в любом издательстве именовался бы редакционным советом или коллегией, в “Континенте” был обозначен “при сотрудничестве”. Тем самым Максимов оставлял за собой единоличное управление журналом, ибо “сотрудничающие” права голоса не имели, а я влиять на проводимую главным редактором политику журнала не мог.
