ЧП».
«Фриц, мы с тобой уже обсуждали эту идею, — напомнил я Больцу. — И у меня скептическое отношение к ней не изменилось…»
Но Больц был неудержим и, как мне казалось, стремился еще и выслужиться в своей неудачной карьере. Он не терял времени и через свои связи и с помощью своих личных средств подбил штабных офицеров и даже подготовил материальную базу.
«У меня уже все готово, — излагал он свой план. — Я учел, Юра, все твои критические замечания. Нужно твое согласие и, конечно, приказ о реализации задуманного плана. Сейчас самый подходящий момент. И надо воспользоваться приездом из Берлина в Смоленск полковника Штольца — руководителя абвера. На днях он вместе с командующим группы армий «Центр» фельдмаршалом Клюге и генералом Моделем, командующим 9-й армией, проведут совещание по подготовке наступательной операции «Цитадель» на Орлове ко-Курской дуге. Армия Моделя — почти все 18 его дивизий — уже переброшена с ржевско-вяземского выступа под Орел. В связи с этим на совещании, как мне сказали в штабе команды, будут поставлены новые задачи о диверсионной поддержке намечаемой операции всеми пятью абвергруппами, в том числе и нашим «Буссардом». Руководство и штаб 203-й абверкоманды поддерживают мою инициативу и советуют письменно доложить полковнику Штольцу, заручившись визой генерала Моделя — ведь он любимый генерал фюрера. После этого легче будет реализовать эту, как считают в штабе, оригинальную новацию. Поэтому я прошу тебя, Юра, помоги мне составить убедительный рапорт на имя Штольца. Черновик с набросками я тебе составлю, а ты подработай и отшлифуй — у тебя это получается лучше, чем у меня…»
Мы сидели за столом. Пили коньяк и закусывали свежей клубникой, купленной денщиком Больца на базаре в Смоленске. Оба были возбуждены и раздражительны. Состояние угнетающей тоски не покидало меня. Я невольно потянулся к гитаре и, перебирая струны, неожиданно запел:
— Оставь, Юрий, — прервал меня Больц. — Хотя я понимаю тебя и сочувствую. Но нам сейчас нужен боевой марш, а не унылые страдания. К этому нас призывает верный друг фюрера рейхсминистр Геббельс…
— Хорошо, Фриц, давай марш, покаянный марш шестой армии Паулюса, — прервав пение, с издевкой заметил я. — Парадокс: фельдмаршал, разработавший план войны против русских, сам маршевым порядком сдался им в плен…
— Ладно, Юра, не будем тризну справлять. Поговорим о деле, которое меня заботит, — снова начал Больц. — Ты пойми: то, что я давно задумал — это мой реальный шанс, и мне нельзя его упустить. Вот уже второй год я на Восточном фронте и всего лишь капитан, — гудел Больц. — И мне стыдно, пойми, Юра, стыдно перед стариком отцом, братьями, что я такое ничтожество.
— Все мы здесь ничтожества, — вяло заметил я.
— Нет, Юра, вот уже шесть лет, как я член партии фюрера, а это что-то значит!
— Сейчас, Фриц, это ничего не значит! И дело даже не в этом.
— А в чем?
— А в том, что мы завязли тут, в России, как петухи в кудели. Так же и мы с тобой здесь, в Смоленске, увязли, как в навозе.
— Да, ты прав. За два года здесь ни одного стоящего контракта выбить для семейной фирмы не удалось. Только одни затраты. А впрочем, война — это сплошные затраты. Но не будем впадать в пессимизм. Я думаю, что наступление вермахта на Орловско-Курской дуге прибавит нам оптимизма…
Больц снова заговорил о своей навязчивой идее:
— Надеюсь, ты догадываешься, почему я прошу и убеждаю тебя уже месяц помочь мне в реализации моего начинания.
— Фриц, я понимаю тебя и отлично представляю, что мне придется возиться с этим детским садом.
— Юра, пойми, больше некому. Ведь не доверю же я это дело кретину Шимику. К тому же у тебя есть опыт — ты работал с бойскаутами в Риге, опытный разведчик, хорошо знаешь психологию русских подростков. Я оставлю тебе набросок рапорта. Будь любезен, как друга прошу, пошлифуй, а когда закончишь, позвони мне.
Часа через три я позвонил Больцу и пригласил к себе. Взяв рапорт, он начал читать.
— Можешь не читать, — сказал я. — Авторский текст сохранен. Я подправил кое-где только стиль. По-моему, получилось убедительно и заранее поздравляю с удачей.
— Будем надеяться, — ответил довольный Больц. И, забрав рапорт, сказал, что поедет в штаб абверкоманды перепечатать, собрать визы и узнать новости.
Я передал ему мои письменные ответы на вопросы контрразведчиков и, оставшись один, задумался. «Почему, — размышлял я, — они попросили, кроме моих устных ответов, изложить их письменно на русском языке? Это не просто формальный порядок, который в данном случае можно было и не соблюдать. И потом, зачем им ответы по-русски? Ведь все дела они ведут на немецком языке». Я не исключал, что контрразведка произвела обыск на квартире Натальи Васильевны и могла обнаружить там какие-либо записи, может быть, даже разведывательного характера. Тогда у контрразведки возникнет потребность сравнить найденные записи с моим почерком. Хотя на этот счет у меня опасений не было, в голове роились и другие мысли и вопросы, на которые надо было ожидать ответы после расследования.
Под вечер из штаба абверкоманды позвонил Больц и сообщил, что на завтра назначено совещание, на которое прилетают Штольц и другие. «Меня не жди, — сказал Больц. — Мне надо подготовиться к докладу Штольцу. Я заночую в Смоленске».
Я сделал вывод, что на совещание меня не пригласят. По-видимому, я остаюсь под подозрением.
Все эти дни я пребывал в состоянии возбужденного видения любимой женщины, когда, бывало, одним своим присутствием она освещала все вокруг. Ведь события жизни, особенно яркие люди, запоминаются и воспринимаются картинками — этакими кинорепортажами, которые укладываются и в память, и в зрительный образ.
Мне постоянно грезилось спокойное выражение лучисто-голубых глаз Натальи Васильевны, мимика ее лица с порхающими ресницами, грациозными реверансами прямого носика и гармоничное, в такт словам, движение пухлых губ. И этот, возникающий вдруг, помимо моей воли, облик волновал меня, источая теплоту и какой-то душевный магнетизм. Подобные видения сменялись тревогой за ее жизнь. Где она? Как себя чувствует? Уберегут ли ее партизаны сейчас, когда так люто свирепствуют каратели? За себя я не особо тревожился: кроме наших близких отношений, контрразведка никакими другими доказательствами против меня не располагает.
Через два дня из Смоленска вернулся Больц. Бодрый и сияющий, он плюхнулся в кресло, закурил сигару и, жестикулируя ею, точно кадилом, заговорил:
— Можешь поздравить, Юра, полный триумф! Я даже не ожидал такой реакции Штольца. Представляешь, он начал с того, что напомнил нашу встречу с ним в Берлине, когда он назначал меня начальником «Буссарда». Вспомнил старик, разговорился, а затем взял рапорт, прочитал, снял пенсне и задумался. После недолгой паузы мечтательно сказал: «Пожалуй, в настоящих условиях это неплохая новинка. Но есть вопросы. В прошлом году мы уже пробовали направлять подростков из юхновского детдома в разведку ближних тылов русских войск. И что ж? Ни один из тридцати не вернулся. Где гарантия, что ваши мальчики выполнят задания и вернутся?»
Я говорю: «Конечно, риск есть. Но наша операция готовится более тщательно по сравнению с поспешной юхновской. И потом, господин полковник, мы ведь будем забрасывать через линию фронта
