Распределив ребят по трем отделениям, я назначил командирами в первом отделении Фролова, во втором Таболина, в третьем Василия Бойко. Проинструктировав их и поставив им задачу, я приказал начать занятия с отработки индивидуальных и групповых приемов и команд. Я предупредил командиров отделений, чтобы они не превращали строевые занятия и физзарядку в изнурительную муштру. Фролову я поручил знакомить ребят с основами военной топографии. А Таболину приказал начать обучение ребят стрелковому делу, материальной части винтовки, автомата, пистолета и практической стрельбе из них в тире лагеря.
Строевые занятия и стрелковое дело ребятам понравились, поскольку я объявил им, что они будут сдавать по окончании зачеты и те, кто покажет лучшие результаты, будут поощрены. В качестве поощрения — месячный оклад в марках, увольнение в отпуск, награждение грамотой с фотографией лучшего бойца- воспитанника.
Я не требовал от ребят слепого, беспрекословного подчинения своей воле — это сковывало бы их самостоятельность, самоуважение и инициативу. Я старался также сохранить в них здоровое зерно эгоизма как заботу о себе, собственной безопасности и внутренней нравственной силе, способной сопротивляться и преодолевать трудности. Нельзя было допустить, чтобы в угоду немецким лозунгам и порядкам, наводимым Шимиком, Гансом и Фроловым, были сломлены и подавлены взгляды, привычки и убеждения моих воспитанников, что могло привести их к духовному опустошению, угодливости или ожесточению.
Своеобразие возраста моих подопечных вынуждало меня заботиться о том, чтобы их пребывание в команде «Гемфурт» не становилось тягостным и не угнетало их психику. Требовалось поддерживать постоянный оптимизм и интерес, чтобы завтрашний день им казался разнообразнее и любопытнее прожитого сегодня, чтобы они ощущали какую-то приятную и желанную ближайшую и последующую перспективы. Я чередовал занятия с поощрениями, следил за разнообразием питания в столовой, чтобы блюда и деликатесы менялись ежедневно. А в качестве дальней перспективы была обещана поездка на экскурсию в Германию.
Жизнь и обучение ребят в лагере наладились, и все шло размеренным порядком. В этом я убеждался, наблюдая ребят при посещении занятий. Особенно довольны они были доброжелательным отношением к ним Ивана Таболина, его умелыми и, как я видел, занимательными, интересными занятиями. В отличие от него Фролов, Бойко и Шимик допускали грубость, ругань и даже побои. Я вынужден был строго сказать им: «Если не прекратите грубо обращаться с ребятами, я добьюсь, чтобы вас отправили на фронт». Угроза подействовала, и они стали добрее относиться к воспитанникам. Как-то вечером ко мне на квартиру напросился Таболин. Он пришел с виноватым выражением лица, извинился и попросил меня выйти на улицу прогуляться и поговорить. На улице он заговорил:
— Юрий Васильевич, я не хотел говорить у вас на квартире, так как подозреваю, что вас прослушивает контрразведка. А я должен доложить вам, что большинство ребят воевали в партизанах и до прихода сюда, в лагерь, поддерживали с ними связь. После занятий по стрельбе в тире ребята сгрудились в кружок, довольные и радостные. А я отлучился в лес по нужде. Вдруг слышу, они приглушенно поют на мотив песни «Раскинулось море широко», но слова другие. Подкрался поближе и услышал:
Тут я сдрейфил, думаю: вдруг кто еще услышит? Подошел ближе, ребята замолчали. А я вида не подал. На занятиях по стрелковому делу выяснилось, что они хорошо владеют и нашим, и немецким оружием. А стреляют так ловко, умело и метко, что позавидовать можно. Почему я докладываю вам об этом? Я боюсь, что при антинемецком настрое ребята здесь откормятся и смоются к партизанам, и тогда нам с вами не сносить головы, да и они могут погибнуть. Надо побыстрее их увозить отсюда.
— Ваня, почему вы решили поделиться этим со мной?
Таболин смутился и после заминки заговорил:
— Потому, что меня заверили, когда направляли в Смоленск, что если я встречу вас, то вам можно доверять и передать привет от Анки, которая ждет вас.
Эти слова привета от Натальи Васильевны, дошедшие через линию фронта, точно током пронзили меня, сердце учащенно забилось. Онемев, я не знал, как реагировать. Преодолев волнение и собравшись с мыслями, я спросил:
— А вы знаете Анку, встречались с ней?
— Нет, я ее не знаю и не встречался. Мне только назвали ее имя и просили при встрече с вами передать привет и сказать, что она ждет. Вот и все, что я хотел вам сказать. А что касается меня, то у меня другое задание, — закончил Таболин.
— Спасибо, Ваня, за откровенность, за привет от Анки. Но я вам советую быть осторожным, помалкивать и забыть наш разговор. А ребят через неделю увезем на экскурсию в Германию.
— Юрий Васильевич, вы тоже будьте осторожны, немцы через Шимика держат вас на прицеле, — заметил Таболин.
Оставшись один, я стал размышлять, анализируя разговор с Таболиным. Мне стало ясно, что Иван заслан советской контрразведкой в «Буссард» с конкретным заданием, видимо, склонять забрасываемых в тыл Красной Армии агентов к явке с повинной. Но это его дело, его задание. А я стал вспоминать, как Таболин попал в «Буссард», ко мне, в школу подростков. Я припомнил, что его взял к себе Больц из числа завербованных в Смоленском лагере вербовщиками абверкоманды. Я вспомнил слова Больца, что этот парень, как молодой человек, быстрее нас, стариков, найдет взаимопонимание с подростками. Узнав Таболина ближе, я считал, что Больц не ошибся в нем. Таболин неглуп, наблюдателен, разбирается в людях, знает, но скрывает, что знает немецкий язык. Быстро нашел себя в общении и контакте с ребятами, а также со взрослыми агентами-добровольцами. Ведет себя скрытно, быстро раскусил Шимика как внутреннего осведомителя немецкой контрразведки.
В душе я благодарил Таболина за привет от Натальи Васильевны и слова о том, что она ждет меня. Значит, любит и верит. И, видимо, старается не только передать весточку, но и помочь мне избавиться от немецких оков. Только как? Ни мне, ни ей пока не видится реального пути. Так что придется выполнять свои обязанности — взять на себя заботу о детях, хоть как-то выполнить свой долг перед Россией.
Назавтра утром я уехал в Смоленск, в главную железнодорожную дирекцию группы армий «Центр», дабы проверить, как выполняется наш заказ на пассажирский вагон с сорока посадочными местами по маршруту Смоленск — Кассель, который должен отправиться в путь 15 июля. Меня принял уполномоченный по воинским перевозкам подполковник Логеман. Он быстро нашел заказ и сказал, что в расписание движения поездов заказ включен, вагон имеется. И если не будет налета русской авиации, то посадка пройдет точно в срок. «Но я вам советую посадку закончить рано утром в 6 часов, так как в 6.30 эшелон будет отправлен. Мы это делаем для того, чтобы в дневное время эшелон проскочил опасные участки, где ночью хозяйничают партизаны. Они уничтожают охрану, подрывают рельсы и эшелоны. Это наше бедствие, — сокрушался Логеман. — Если в июне у нас было 262 диверсии, то за десять дней июля уже 300».
Я посочувствовал ему и, поблагодарив за четкую информацию, отправился в штаб абверкоманды. Там, в этом мышином гнезде, всегда мельтешили и суетились чины в мундирах. Сегодня было тихо, офицеры сидели в кабинетах молчаливые и подавленные. В ответ на мой доклад и вопросы реагировали холодно, с чисто тевтонской сдержанностью: «Идите в канцелярию, познакомьтесь с приказом. Там и узнаете новости».
В канцелярии мне дали приказ по абверу, подписанный самим адмиралом Канарисом. В нем вскрывались причины плохой работы фронтовых абверкоманд 203 и 303, в результате чего ста двадцати завербованным агентам и двум солдатам вермахта удалось бежать к партизанам. В приказе я прочитал: «За проявленную беспечность и утрату бдительности приказываю:
1. Отстранить от должности начальника абверкоманды 203 подполковника Готцеля и назначить на
