— А почему, собственно, так поздно с портфелем?
— Да в конторе задержался!
— Вот именно!
— Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха!
— Вот, Коля, что значит физиогномика!
— Да! Это — наука, наука, что бы там ни говорили!
— Наука, определенно! Прежние мнения пересмотрены…
— Ой, Герман Петрович! — обмирая от восторга, нараспев говорил рыжий. Ой, как это здорово! Наука! Если только вдуматься! Вы себе представить не можете, как я уважаю науку! Не только, конечно, физиогномику…
— Ну, в настоящее время любые отрасли…
— Да! Да! А ведь некоторые отрицают роль науки, ее вес! Ну как же так? Это же ведь… Вы, как передний край…
— Нет, Коля! Нет. Я, конечно, ценю ваше благоговение и тому подобное, но… Вы имейте в виду… То есть я уже, можно сказать, безработный. Передний край уже не я, уже все…
— Я понимаю, Герман Петрович, почему вы… Вы не подумайте, что я так просто, досужий интерес, формальный этикет… Нет! Я — серьезно. Я знаю: наш век — век науки и техники. Когда такие усилия ученых, внедрение в такие области…
Визин в какой-то момент заметил на стене русалок. Да-да, этот супермодерн — это, оказывается, выглядывающие друг из-за дружки русалочки, русалки и русалищи, разных обличий и конфигураций.
— Местный художник! — Коля моментально переключился с науки. Самородок, в известном смысле.
— Вот бы ни за что не подумал, что местный, — сказал Визин. — Такое воображение, такая фантазия! И мысль, мысль! Я не хочу, конечно, сказать, что тут, на далекой периферии, не может быть мысли и воображения, но все-таки неожиданно. Знаете, как привыкли: раз периферия, то — обязательно примитив, аляповатость, подражание, робость, — словом, периферийность. Есть, существует такое городское заблуждение. А вот — пожалуйста! Я, Коля, немного знаком с художнической братией, так что… Этот ваш художник очень впечатляет. Признаться, я не видел, чтобы так раскованно, непосредственно… Наверно, русалки — потому что озеро рядом, да?
— Ну да! Ресторан называется «Озерный». А у этого художника, Герман Петрович, вообще очень нетрафаретные идеи.
— И нетрафаретное исполнение, я бы сказал.
— Мимо ведь не пройдешь, верно?
— Не пройдешь! Фантастика, и в то же время так реалистично. Конечно, профессионально я судить не берусь…
— Тут вообще много интересных людей.
— Оно и видно. Ваше здоровье, Коля!
— Ваше здоровье!
— И здоровье Долгого Лога!
— О, вы еще увидите!
— Уже вижу…
И еще что-то говорилось, и еще, и они уже все друг про друга знали, и к ним уже подсели, и Коля всем представил Германа Петровича, видного ученого- газолога, и снова поднимались тосты — за здоровье каждого в отдельности и всех вместе, за Долгий Лог. И Визин, войдя в раж, кричал что-то про искривление мира, про ночное небо и мелодию из-за стены, про царя-путника, доярок и волюнтаристов, а также про то, что наука ни черта не понимает, и меньше всего понимают разные писаки, потому что когда наука бессильна, они ей поют гимны, а когда действительно на взлете — разводят галиматью про кризис, отрыв от реальности, и так далее и так далее. Визин кричал, а Коля аплодировал. А кто-то лохматый и симпатичный все повторял, подмигивая, что ты, дескать, Петрович, не теряйся, баба она добрая, одинокая, и официантка меланхолически улыбалась и почему-то не разгоняла компанию, хотя ресторан был пуст и время работы вышло.
Вообще-то, он не был пуст: со стен также меланхолично, как и официантка, улыбались русалки и пели про два крыла… Потом Визин сделал им ручкой — им и официантке, а с Колей, уже в вестибюле, прощался за руку, потом еще раз прощался, а с его приятелями, кажется обнимался. Потом шел по коридору гостиницы, насвистывая «мы ей подарим два крыла», с кем-то шутил, острил, блистал…
3
Он проснулся в пятом часу. Сквозь щель между шторами пробивалось яркое утро. Было абсолютно тихо. И Визин ощутил нечто такое, что, видимо, ощущают, скользя по наклонной плоскости — и не за что уцепиться, и край плоскости неотвратимо приближается, а за ним — пустота и высота… «Я пропадаю, — подумал он. — И это в самом начале, стоило только-только оторваться от привычной почвы, вдохнуть другой воздух. Какая неприспособленная, бесхребетная тварь…»
Голова гудела; в ней методично и злобно пульсировал тошнотворный ком боли и ком отрывочных мыслей о том, что «пропал», «погиб», что почему-то сразу разучился управлять собой. И теперь весь Долгий Лог, конечно, узнает, что к ним прикатил за фрукт, с чего начала, пребывание тут восходящая звезда науки… Сомнительная компания, хмельной ор, кривляние…
Состояние было ужасным. Визин опять закрыл глаза — сил не было никаких, хотелось от всего отключиться, провалиться в преисподнюю, уснуть надолго. Но тут он почувствовал, что не один в комнате. Он с трудом повернул голову и увидел прямо сидящего в кресле за столиком человека; он увидел его профиль: рыжие волосы, розовую щеку, безукоризненные линии носа, губ, подбородка — вылитый юный Герцен из первого тома «Былого и дум». На человеке был светло- коричневый пиджак, над воротником которого виднелась полоска белой льняной рубашки и уголок золотистого галстука; рядом с креслом стоял пузатый черный портфель.
«Господи! — подумал Визин. — Да это же тот самый, вчерашний! Да это же этот Коля! Сам Андромедов!» И ком боли в голове запульсировал сильнее. Да-да, сидящий в кресле Коля не мог не быть Андромедовым, и хотя его фамилия при застольном знакомстве, насколько помнил Визин, названа не была, да и о службе его ничего конкретного не говорилось, а только «наша контора», «задержался в конторе», Визину сразу следовало бы догадаться, кто перед ним и почему: приходил же Николай Юрьевич, интересовался, обещал еще зайти… Эта нелепая, — для огнедышащего июля, — затянутость, подтянутость, этот дурацкий галстук и еще более дурацкий портфель вполне соответствуют дурацкой писанине о Сонной Мари… Этот тип, скорее всего, целую ночь просидел — и никаких следов после вчерашнего: свежесть, безмятежность, краснощекость… И плевать ему на всякие там запреты не пускать никого, на приказания и просьбы, как, вероятно, и на запертые двери (тут в сознании Визина мелькнуло лицо очкастого студента в самолете), на этики и деликатности, хотя он вчера и распинался в своей любви к науке и ее сиятельному представителю.
Человек, у которого, без сомнения, была фамилия Андромедов, повернулся, посмотрел преданно и преданно спросил:
— Кофе хотите?
У Визина не хватило сил даже на то, чтобы всерьез возмутиться. Он представил чашку с горячим, парящим, пахучим напитком, и губы его сами собой зашевелились; захотелось сглотнуть, но глотать было нечего — рот был сух, как пустыня. Но откуда тут, в этой дыре, в такую рань может взяться кофе? Вон даже в ресторанном меню не было.
— Вас что, приставили шпионить за мной? — еле ворочая языком, с мукой спросил Визин.
Гость вскочил и обескураженно засуетился, забормотал:
— Герман Петрович! Да неужели я дал понять! Да если бы я… да я бы… я никогда, ни под каким предлогом… Я понимаю, что, может быть, не так вел себя, вы не так поняли…
Рыжий начал возню с портфелем, что-то щелкнуло, звякнуло, на столе появились стаканы, термос, тарелочка с бутербродами, потом забулькало, и комната наполнилась жизнеобещающим, божественным ароматом. Это был кофе. Это был, кажется, какой-то необыкновенный, редчайший, мастерски сваренный кофе, которого Визин, может быть, никогда и не пил; во всяком случае, в данную минуту он не мог припомнить, чтобы так пахнул питый-перепитый им кофе, чтобы так жгуче его желалось. И, словно по команде, он начал высвобождать голые ноги из-под простыни, — пружины нудно заскрипели, — и сел, и не смущаясь присутствия постороннего, поплелся, подтягивая трусы, в туалет.
Холодная вода освежила. Визин вытерся, посмотрел в зеркало, сморщился, пригладил бороду, вздохнул — ничего утешительного, обнадеживающего в том, что отразилось в стекле, он не обнаружил и отвернулся, чтобы не расстраиваться окончательно, и стал одеваться. «А вчера ты, скотина, изображал гусара…»
Боль в голове не отступала, отдавалось каждое резкое движение. Но запах проникал и сюда, в ванную, и манил беспощадно и властно.
На столе рядом с термосом пристроилась, медово поблескивая, початая бутылка коньяка. Андромедов стоял и сиял.
— Кажется, вы полагаете, что я сюда бражничать приехал? — сурово сказал Визин, но получилось неубедительно.
— Что вы, Герман Петрович! Да если бы я хоть одной мыслью, хоть тенью мысли… А то, что вчера, если вы думаете, что-то не так, так нет же, Герман Петрович, все было очень нормально, а что ребята подсели, тай это, честное слово, от чистого сердца, с доверием, с почтением…
Да, конечно, это был он, Андромедов — он и вчера весь вечер стрекотал в том же духе. Этот Коля, пропади; он пропадом, эта краснощекая рыжая бестия в золотистом галстуке, этот сдвинутый на любви к науке щебетун со своим кретинским портфелем… Выследил, сукин сын. Теперь уже абсолютно ясно, кто прислал вырезку из «Зари», кто вычислил его, Визина, и побеспокоился о брони… Боже мой, так дать втянуть себя, так потеряться? Да ни один, мало-мальски знающий его, Германа Петровича Визина, человек ни за что не поверит, что его можно так заарканить. Но вот, поди ты… «Какое счастье, что вы к нам приехали, Герман Петрович! Как все рады! Я тоже верю в явноны и инов…» Нахватался, пижон, писака затрапезный…
Визин сознавал, что несправедлив к Андромедову, что тот, в сущности, ни при чем; но так велико было недовольство собой, такое было скверное состояние, что волей-неволей подмывало занудствовать, вымещать на ком-то упавший дух. И Коля был рядом.
— Коньяк, черт побери… — Визин сел и пододвинул стакан с кофе. Было горячо, но Визин заставил себя сделать несколько глоточков, и сразу
