появлялись редко, и у Мити были все шансы слежку засечь.
Филеров он обнаружил, только когда задание получил последний проверяемый. Булай подивился тому, как мастерски работает саратовская охранка.
Примерно за полчаса до назначенного времени на пустынной улочке появилось трое подвыпивших мастеровых с балалайкой и гитарой. Двое из них вели под руки третьего, уже не вязавшего лыка и едва переставлявшего ноги. Дотащив тяжелого мужика до переулка, друзья попытались оплеухами привести его в чувство. Но тот только мычал и пускал слюни. Тогда они бросили его и, обнявшись, пошли дальше. Сценка была настолько естественной, что Митя поначалу не обратил не нее особого внимания. Лишь отметил для себя, что с того места, где лежал пьяный, просматриваются все стороны перекрестка.
Ближе к моменту предполагаемой встречи на улице возникли две мещаночки, которые стали прогуливаться, лузгая семечки и о чем-то оживленно разговаривая между собой. Питерский и московский сыски женщин-филеров не использовали, и Митя выпустил их из поля зрения.
После того как проверяемый, маленький кособокий человечек, потоптавшись на перекрестке десять минут, удалился восвояси, откуда-то возникли прежние мастеровые, которые прошли мимо «пьяного» и что-то коротко сказали в его сторону. Полежав еще пару минут, «пьяный» легко вскочил на ноги и последовал за ними. Затем из-за угла вывернул извозчик, который подобрал мещаночек и скрылся в том же направлении. Стало ясно, что это снимается с постов группа наружного наблюдения.
В тот же вечер на квартире Храмцова провокатор признался в сотрудничестве с охранкой. Молоденький чиновник местного Земельного банка, привлеченный эсерами для получения наводок на перевозку денег, он был мелкой сошкой, попавшей в жернова между революционерами и политическим сыском. Когда понял, что запираться бесполезно, разрыдался – только не убивайте, все скажу. После допроса снова начал молить о пощаде, и Митя сказал ему, что ликвидировать они его не будут, но требуют, чтобы он скрылся с глаз долой и больше никогда здесь не появлялся. Пусть пишет прощальную записку, вроде решил с собой покончить, а сам убирается к чертовой матери. Сначала он не поверил, снова плакал и молил выпустить, клялся никогда больше не связываться с жандармами. Его маленькое личико, залитое слезами и слюнями, вызывало жалостливое отвращение. Но жажда жизни все-таки обманула его, заставила схватиться за соломинку. Он начал писать дрожащей рукой прощальные строчки своей невесте – не могу больше жить, тошно на свете. Митя не спеша зашел ему за спину, и когда тот поставил точку, нанес короткий секущий удар под основание черепа. Так, как когда-то его учили китайские товарищи в Благовещенске. Человечек дернулся тряпичной куклой и упал головой на стол.
Взглянув на скованное ужасом лицо Храмцова, Митя велел ему вызвать еще одного подпольщика и под утро вывезти на тачке спрятанное в тряпки тело к железнодорожным путям. Положить поперек рельсов с запиской в кармане. От ячейки факт ликвидации провокатора представителем Центра не скрывать.
Утренним поездом он покинул Саратов.
Булай был волен распоряжаться собою после операции и выбирать место «лежки» по собственному усмотрению. Для него труднейшая часть работы только начиналась. Охранка жестоко мстила подпольщикам за расправы над своей агентурой и делала все возможное, чтобы найти ликвидаторов. Он знал, что на его поиски будет поднят весь агентурный состав нескольких губерний, и если он попадется, то шансов остаться в живых у него нет. Поэтому Митя не воспользовался партийными связями, среди которых наверняка были люди сыска, а ушел в «затон» – то есть туда, где если и была организация эсеров, то его в ней не знали.
На сей раз Булай выбрал Саров – городок в семидесяти верстах от Окоянова, наводненный бесчисленными толпами верующих, приезжавших и приходивших поклониться мощам Серафима Саровского. Крохотное жандармское отделение в нем занималось преимущественно приемом высоких гостей из столицы, а в потоке паломников можно было раствориться и «отлеживаться» сколь угодно долго.
Потом, когда все происшедшее с ним в Сарове ушло в прошлое, он понял, что этот городок появился в его судьбе не случайно. Сам того не ведая, он последовал туда за перстом указующим. И если бы не было этого спасительного указания, то путь его земной уже закончился бы постыдно и трагически.
Митя снял себе угол в городской слободе, в частном домике вместе еще с тремя постояльцами. В Сарове не было хозяйства, которое не пускало бы паломников. Летом многие из них ночевали и под открытым небом, потому что на всех жилья не хватало.
Через несколько дней убитый провокатор впервые пришел к Мите во сне. Маленький, щуплый, до уродливости плохо сложенный, с размытым лицом и сальными волосенками, он молча стоял в темном углу комнаты. Митя не сразу понял, что это – явь или сон. Усилием воли заставил себя проснуться. Посидел немного в постели, усмехнулся над своими ослабевшими нервами и снова улегся. Однако стоило ему погрузиться в сон, как покойник опять возник.
Следующей ночью все повторилось.
Вечером четвертого дня Булай сильно напился перед тем, как лечь спать. Но человечек пришел. В пьяном сне это было еще страшнее.
У Мити были крепкие нервы. Об этом знали в партии, и он тайно гордился своей репутацией. Только на сей раз происходило что-то непривычное. Убитый стал преследовать его. Он приходил в ночной сон и стал оставаться в мыслях днем. Ничего не говорил и ничего не делал. Просто присутствовал. Постепенно Митя начал терять различие между ним и собой. Покойник проник в него, ворочался в его утробе, и Митя не понимал, сам ли он стонет и взвывает мерзким голосом по ночам или это его ненавистный гость.
Булай перестал спать, накупил в городской лавке разного чтива, отгородил свой угол одеялом и ночами напролет пытался читать при свече, чтобы хоть как-то отделаться от своего преследователя. Человечек, и вправду, мог на какое-то время исчезнуть. Но зато со временем в голове появилась и стала непрерывно стучать одна и та же фраза: «Себя убей, себя убей, себя убей…»
Сначала Митя пытался даже улыбаться в ответ этому наваждению, точно зная, что уж он-то руки на себя никогда не наложит. Однако человечек не отступал и стал появляться по ночам с веревкой в руке. Митя видел, что уже не человечек, а он сам вяжет веревочную петлю, и мысль о самоубийстве сладкой истомой обволакивала его сердце. Он резким усилием воли будил себя, выходил на улицу, часами бродил по ночному Сарову, но стоило ему лечь в постель, как наваждение возвращалось.
Через месяц Булай понял, что находится на грани нервного срыва. У него стали дрожать пальцы, а в спинном мозгу поселилось постоянное ощущение животного страха. Тогда ему пришло в голову уйти в запой, хотя он никогда не был пьяницей.
Митя накупил мешок водки и продуктов, сказал хозяину, что будет пить, не выходя из своего закутка, и просил не беспокоиться. После этого спрятал револьвер и деньги под крыльцо хозяйского дома и в один присест выпил первую бутылку.
Для того, чтобы его враг исчез, потребовалось напиться до беспамятства. Наутро, едва очнувшись от этого тяжелого отравления, он снова сильно напился и погрузился в забытье. При следующем пробуждении Булай уже не мог обойтись без водки. Все его существо было охвачено сильнейшим похмельным спазмом. Он едва мог думать и говорить. Снова хлебнув водки, он лишь краем сознания отметил, что ночного гостя нет, и упал во тьму. Потом он стал просыпаться ненадолго по ночам, кое-как перекусывал хлебом и луком, жадно хлебал квас, выползал на двор оправиться, снова выпивал водки и забывался в коловращении видений, которые сменялись провалами сознания. По прошествии двух недель Митя почувствовал, что уже почти потерял все силы. Он едва мог двигаться. Тело разламывалось от ноющей боли. В сознании медленно выплывали обрывки мыслей и каких-то невиданных картин. Он с трудом доставал бутылку, делал несколько глотков и тонул в тошнотворном круговороте кошмаров.
На семнадцатый день запоя Булай очнулся от ощущения ужаса. Рядом лежал человечек, обнимал его за плечи ледяными ручками и тянулся слюнявыми губами целоваться. «Хватит мучиться, голубчик, – гнусавил он, – хватит страдать, сладенький, хватит. Страшно тут, на этом свете, страшно. А у нас хорошо. К нам поспешай, золотенький, не бойся, поспешай, заждались мы тебя. В височек себе стрельни, и все. И хорошо будет. Очень, очень хорошо. Не забыл, где пистолетик-то? Под крылечком, золотце мое…»
От слов человечка по телу разливалась теплота, и Митя уже представлял, как хорошо, как уютно ему будет. Кто-то со стороны шепнул Мите, что воля его парализована. Что водка окончательно добила в нем человека, что он уже принадлежит не себе, а этому мерзкому отродью. «Остановись, – шептал ему голос. – Соберись в кулак…»
