– Что Вы тетя Анна, нельзя же одни и те же ошибки повторять. Я перед вашей дочерью очень виноват. Но больше ее обижать не хочу.
– Ну, давай милый, бери чашку. У меня и медку припасено, еще с прошлой осени. Отец твой баночку подарил. Лето-то цветоносное было, с медом он оказался.
– Адрес Настенькин есть у Вас?
– Есть милый, есть. Она ведь медсестричкой в госпитале служит. В Сталинграде была, в самый ужас попала, но Бог миловал. Сейчас где-то там, рядом с Волгой их часть стоит. Ведь так подумать – и недалеко совсем – сел на пароход в Нижнем и доплыл за день-два. Только война не пускает.
– Тетя Анна, спасибо за чаек, побегу к своим. А к Вам позже приду.
– Беги, сынок, беги. Как они тебя заждались.
Севка шагал по родной улице поселка в свете полуденного солнца, радостно приветствуя в сердце каждый дом, каждую знакомую ветлу. Улица была пустой, всех жителей позвала весенняя работа – кто на полях, кто в огороде. Редкие бабы на своих огородах примечали фигуру в военной одежде, распрямлялись над грядками, и приставив ладошку козырьком ко лбу разглядывали пришельца. И никто из них не узнал своего соседа и земляка. Лишь одна Лизка Петрунина, пожевав губами, сказала:
– Неужто, Всеволод Дмитриевич явился? Эх, сокол – то какой стал!
Родной дом был закрыт изнутри, но Севка прошел на участок и увидел фигуру матери далеко в конце огорода, на грядках. Он опустил на землю вещевой мешок, сбросил на куст смородины шинель и фуражку и побежал к матери. Та стояла над грядкой, бледная как полотно, сжав руки на груди. Севка облапил ее, прижал к себе и стал раскачивать.
– Мама!
Анна молчала и только мелкие судороги беззвучного плача сотрясали ее щуплое тело. Он отстранился:
– Какая ты худенькая стала, как воробушек.
– Севушка, ты ли это, глазам своим не верю.
– Я мамушка, я, приехал повидаться с вами.
Мать вытирала концом платка слезы и улыбалась:
– Не могу счастью своему поверить. Пойдем в дом, за отцом послать надо.
Но за отцом посылать не пришлось. Лиза Петрунина уже залилась бегом к Волчкову пруду, где мужики поднимали яровой клин.
Севка сидел в горнице на своем любимом месте и смотрел, как мать суетится у печи, когда дверь распахнулась, и стремительно вошел отец. Они обнялись и долго стояли не шелохнувшись. Сколько отчаянных надежд и безнадежных мыслей прошло до этой встречи в их душах, сколько раз посещали их горестные думки о том, что уж и не увидятся, наверное, больше никогда. Но вот встреча пришла, и будто не было этих четырех лет разлуки.
Вскоре в горнице Булаев яблоку негде было упасть. Пришли все жители поселка, и стар и млад. Пришли и до срока вернувшиеся фронтовики.
Все радовались появлению Всеволода, все восхищались его превращением из мальчишки в возмужавшего офицера, каждому хотелось спросить что нибудь свое. А Севка, подвыпивший отцовской медовухи и распустивший портупею, сидел, обнимая одной рукой мать, а другой отца и блаженствовал в этом любимом, и уже почти забытом мире родных людей.
После Сталинграда никто не сомневался, что фриц будет скоро разгромлен, но всем хотелось слышать, что за вражина он, все хотели знать, как идет война. Севка не хотел рассказывать о своих подвигах. Он хорошо знал земляков, их пытливый и скептический ум. Здесь можно было быстро прослыть хвастуном и пустобрехом. Поэтому больше говорил о своих товарищах, о тех испытаниях, которые пришлось перенести в ржевских лесах. С удивлением он узнал, что никто из земляков и не слышал даже, что почти полтора года рядом с Москвой в лесах сражалась целая окруженная армия. Диктор Левитан не баловал граждан СССР новостями о солдатах в ржевско-вяземском мешке. Видно неудобно было признаваться, что Красная армия так и не смогла выгнать врага из под столицы аж до весны 1943 года. Да и весной он сам ушел.
– Скажи, Всеволод Дмитриевич – обратился в Севке старик Коробков – как ты оцениваешь боевой дух германца. Долго ли он намерен с нами воевать?
– Не могу полностью ответить на ваш вопрос, дорогой дедушка – отвечал полушутливо Севка, несколько смущенный таким почтенным обращением – потому что всю германскую армию оценить не имел возможности. А те немецкие солдаты, с которыми воевал, проявляли дисциплину и храбрость. На драку они злые. И в штыки идут и отстреливаются до последнего. Сильные солдаты. Воевать с ними, наверное, долго придется.
– Говоришь, не сдадутся они нам?
– Если генералы не прикажут, не сдадутся.
Тут в разговор вмешался отец:
– Хватит, други, про войну балакать, и так все о ней да о ней проклятой. Сегодня праздник у нас. Федор, доставай тальянку.
Федор Юдичев, знаменитый еще до войны гармонист и частушечник, достал двухрядку и развернул цветастые меха:
Гости подхватили песню, и она понеслась из окон булаевского дома, колыша молодые листья сирени.
Запоздно стали расходиться. Севка пошел на сеновал, прихватив с собой постель. Ему хотелось надышаться травными запахами родного дома, которые так часто вспоминались ему на фронте. Да и медовуха на таком аромате выветривается быстро и бесследно. Усталость от дороги и от радости встречи с родными навалилась сразу и он мгновенно уснул. В сон к нему пришла Настя, они бегали по лугу, ловили майских жуков и счастливо смеялись.
Булай проснулся от того, что кто-то осторожно гладит ему руку. Он потряс головой и различил в полумраке раннего майского утра женский профиль.
– Кто это? – шепотом спросил он
– Не узнал – с тихим смешком ответил женский голос – это я, Лиза.
Лиза была на добрых десять лет старше Севки, и когда он уходил в армию, уже проводила в солдаты своего мужа Саню, колхозного кузнеца. Мать говорила, что Саня давно пропал без вести и Лиза состоит в не то военной вдовой не то потерянной солдаткой. Внешне она была привлекательна. Высокая и стройная с гривой светлых в рыжину волос и хмельным взглядом светло-голубых глаз, Лиза выделялась среди других женщин.
– Не ждал, Сева? – прошептала она – А я вот пришла. Сам видишь, как нам тут живется. Уж скоро пять лет как без мужа. Страх как тяжело.
Она гладила его руку и потихоньку прижималась к нему, взволнованно и глубоко дыша.
– Ты уж не откажи мне, голубчик, совсем я извелась по любовному делу, Севушка.
Похоже, у нее даже дыхание стало прерываться от волнения. Она стала целовать Севкино лицо, а затем с силой впилась ему в губы.
Севка почувствовал сильнейшее возбуждение и никак не мог понять, происходит это во сне или наяву. Но Лиза уже поднимала на нем майку и сильными движениями прижимала к себе.
– А что ты Настиной матери говорил? – будто послышался Булаю чей-то голос.
Он вздрогнул и вытянулся струной.
Лиза тоже напряглась:
– Или кого вспомнил? – тихим голосом спросила она.
– Вспомнил Лиза, прости – ответил Севка. – Не хочу я так, прошел уже такую науку. Не хочу.
– Не уважишь, значит.
– Прости.
Она скользнула с простыни и исчезла в полумраке, будто и не было ее.
«Вот дурак – услышал Севка где-то в сознании голосок – завтра убьют тебя и точка. Взял бы бабочку, вон какая славная, а война все спишет. Небось, Настя твоя тоже не из железа…
– Пошел ты, – ответил Севка голосочку. Сжал зубы и повернулся на бок – Настю дождусь и точка.
48
