За одну я беру триста долларов. За вторую — двести пятьдесят. За третью — сто. Но эту, третью, я вам не рекомендую.
В Нью-Йорке гостил поэт Соснора. Помнится, я, критикуя Америку, сказал ему:
— Здесь полно еды, одежды, развлечений, и — никаких мыслей!
Соснора ответил:
— А в России, наоборот, сплошные мысли. Про еду, про одежду и про развлечения.
Оказался я в больнице. Диагноз — цирроз печени. Правда, в начальной стадии. Хотя она же вроде бы и конечная. После этого мои собутыльники на радио «Либерти» запели:
Сцена в больнице. Меня везут на процедуру. На груди у меня лежит том Достоевского. Мне только что принесла его Нина Аловерт. Врач-американец спрашивает:
— Что это за книга?
— Достоевский.
— «Идиот»?
— Нет, «Подросток».
— Таков обычай? — интересуется врач.
— Да, — говорю, — таков обычай. Русские писатели умирают с томом Достоевского на груди.
Американец спрашивает:
— Ноу Байбл? (Не Библия?)
— Нет, — говорю, — именно том Достоевского.
Американец посмотрел на меня с интересом.
Когда выяснилось, что опухоль моя — не злокачественная, Лена сказала: — «Рак пятится назад…»
Вышел я из больницы. Вроде бы поправился. Но врачи запретили мне пить и курить. А также настоятельно рекомендовали ограничивать себя в пище. Я пожаловался на все это одному знакомому. В конце говорю:
— Что мне в жизни еще остается? Только книжки читать?!
Знакомый отвечает:
— Ну, это пока зрение хорошее…
Диссидентский романс: «В оппозицию девушка провожала бойца…»
Волков начинал как скрипач. Даже возглавлял струнный квартет. Как-то обратился в Союз писателей:
— Мы хотели бы выступить перед Ахматовой. Как это сделать?
Чиновники удивились:
— Почему же именно Ахматова? Есть и более уважаемые писатели — Мирошниченко, Саянов, Кетлинская…
Волков решил действовать самостоятельно. Поехал с товарищами к Ахматовой на дачу. Исполнил новый квартет Шостаковича.
Ахматова выслушала и сказала:
— Я боялась только, что это когда-нибудь закончится…
Прошло несколько месяцев. Ахматова выехала на Запад. Получила в Англии докторат. Встречалась с местной интеллигенцией.
Англичане задавали ей разные вопросы — литература, живопись, музыка.
Ахматова сказала:
— Недавно я слушала потрясающий опус Шостаковича. Ко мне на дачу специально приезжал инструментальный ансамбль.
Англичане поразились:
— Неужели в СССР так уважают писателей?
Ахматова подумала и говорит:
— В общем, да…
Миша Юпп сказал издателю Поляку:
— У меня есть неизвестная фотография Ахматовой.
Поляк заволновался:
— Что за фотография?
— Я же сказал — фото Ахматовой.
— Какого года?
— Что — какого года?
— Какого года фотография?
— Ну, семьдесят четвертого. А может, семьдесят шестого. Я не помню.
— Задолго до этого она умерла.
— Ну и что? — спросил Юпп.
— Так что же запечатлено на этой фотографии?
— Там запечатлен я, — сказал Юпп, — там запечатлен я на могиле Ахматовой в Комарове.
Миша Юпп говорил своему приятелю:
— Ко мне довольно часто являются за пожертвованиями. Но выход есть. В этих случаях я перехожу на ломаный английский.
Приятель заметил:
— Так уж не старайся.
Гриша Поляк был в гостях. Довольно много ел. Какая-то женщина стала говорить ему:
— Как вам не стыдно! Вы толстый! Вам надо прекратить есть жирное, мучное и сладкое. В особенности сладкое.
Гриша ответил:
— Я, в принципе, сладкого не ем. Только с чаем.
Блюмин рассказывал, как старая эмигрантка жаловалась мужу:
— Где моя былая грация? Где моя былая грация?
Муж отвечал:
— Сушится, Феничка, сушится.
К нам зачастили советские гости. Иногда — не очень близкие знакомые. В том числе и малосимпатичные. Все это стало мне надоедать. Мама бодро посоветовала:
— Объясни им — мать при смерти.
Лена возражала:
— В этом случае они тем более заедут — попрощаться.
Эмигрантка в Форест-Хиллсе: — Лелик, если мама говорит «ноу», то это значит — «ноу»!
В Ленинград приехала делегация американских конгрессменов. Встречал их первый секретарь Ленинградского обкома Толстиков. Тут же состоялась беседа. Один из конгрессменов среди прочего
