военным орденом производила сильное впечатление.
Дело же у нее было следующее. Спросив нас, верно ли, что мы можем говорить по-норвежски, как норвежцы (что мы подтвердили), она сказала, что через Скандинавию готовится оказание англо- французской помощи Финляндии, и нам очень важно знать, что там происходит, особенно в гражданском, финансовом, а не военном мире. Поэтому нам предлагается пройти некоторые курсы, и затем мы будем отправлены в Норвегию на английском или американском пароходе. Там мы должны выдавать себя за американских миллионеров, сорить деньгами и выполнять задание, которое нам будет поручено.
Мы были ошарашены и не пришли от этого в большой восторг, сказав, что норвежско-американский акцент очень типичен и мы не можем его имитировать. Многие норвежцы проводят молодость в Америке и прекрасно отличают американцев от неамериканцсв. Это будет несерьезно.
Тогда она сказала: «Вы можете быть австралийскими миллионерами, этот акцент они не знают».
Разговор продолжался довольно долго, и хотя мы и отверчивались, он пробудил в нас жилку авантюризма; мы были молоды, и поехать со шпионским заданием, выдавая себя за австралийских миллионеров, было любопытно. Главное, отказаться на том основании, что это страшно и опасно — перед женщиной с военным орденом, было ужасно неудобно. Когда мы заикнулись, что, конечно, кончим в тюрьме, то она сказала, что в шведской тюрьме отсидеть два-три года — пустяк, а потом нас выменяют. Когда она ушла, мы обсудили её предложение и сказали себе, что после того, как мы побываем в Швеции, нас возьмут под такое наблюдение со стороны собственной государственной безопасности… Во всяком случае, решительного «нет» мы не смогли ей сказать. Но тут кончилась финская война, и вопрос отпал сам собой.
На Новый год мы, как и в предыдущий, ссорились с Ниной: я считал, что я должен его встретить с мамой, которая одна, только с Татой и Алешей, а Нина тогда говорила, что ее мама тоже одна. Теперь Я.М. был дома, но Нина все же не хотела, чтобы я шел встречать Новый год к маме. Не помню, как мы порешили, — но потом, как обычно, поехали к Шуре Выгодскому и, как обычно, пили, «чтобы не было войны». Мировой войны, конечно: «малая» — не очень малая — война уже шла. Пили мы в этой компании только на Новый год и то чуть-чуть — в других случаях не было ничего крепче чая.
На Скороходовой обстановка стала чуть-чуть спокойнее. Мама работала библиотекарем в своем Первом медицинском институте и очень увлеклась своей работой, стараясь заглушить свой ужас и устремив все мысли на встречу через десять лет. Тата смирилась со своей судьбой. Бусыга (Андрюша) рос и радовал бабушку (никогда не поминал ни отца, ни деда, и это казалось странным — хотя потом, уже взрослый, говорил, что дедушку помнил очень остро). Алеша написал сценарий о военно-морской войне Советского Союза и даже получил поощрительную премию. В Политехническом институте он получил разрешение писать дипломную работу по корабельным турбинам.
Однажды он вдруг пришел ко мне на Суворовский, что случалось не часто, и принес мне кипу своих новых, не известных мне стихов с просьбой спрятать.[218] А через несколько дней было сообщение, что Алеша женится. Невеста была его одноклассницей, по имени Нина Луговцсва, коротенькая девушка с выразительными карими глазами и зачесанными назад волосами; она оказалась лучшей из маминых невесток.
Алеша, Нина и вторая пара, тоже из их школы — Фима Эткинд и Катя Зворыкина, и третья — Леня Салямон и Гета Волосова — вместе проводили свой медовый месяц на станции Лисий Нос, у Мадлсны Геральдовны Меллуп, более ранние, детские стихи сохранились.
Фиминой (и университетской) преподавательницы французского языка, женщины весьма замечательной; я знал её немного через дочку, дружившую с Наталкой Кавун и Надей Фурсенко. Другая ее дочь, Ремочка, была тоже человек весьма замечательный и привлекательный. Молодым у Мсллупов определенно было хорошо. Алеша смирился с Катей Зворыкиной, на которую он очень сердился за разрушение тройственного союза друзей (Алеша, Эрик Найдич и Фима), чему была посвящена сатирическая «гомеровская» поэма «Катериниада» (гомеровская потому, что описывала гекзаметрами гнев и даже рукопашную драку героев).
А Миша, когда я его в очередной раз навестил, заявил мне, что он вступает в партию.
— Ты не можешь, — сказал я ему, — вступить в партию, у которой руки по локоть в крови твоего отца. — Он отступился. Я почувствовал влияние честолюбия Евгении Юрьевны — которая в конце концов и добилась своего, когда я не мог больше оказывать на Мишу влияние. Она видела его мысленно не ниже чем членом-корреспондентом, а беспартийный член-корреспондент Академии наук стал уже редким явлением.
Уже после Нового 1940 года я опять как-то зашел в Ламоттовский павильон к Мише. Он был встревожен и сказал мне, что его вызывали в Большой дом к следователю. Я сказал:
— Наверное, как и меня, свидетелем по чьему-нибудь делу? Миша сказал, что это дело его не беспокоит, но попросил зайти к нему назавтра во второй половине дня — узнать, что и как.
— И, пожалуйста, — сказал он, — ты будешь на Скороходовой? Если можешь, принеси мне мою виолончель.
Алеша давно уже перестал играть на скрипке, хотя мама бережно хранила и скрипочку, и подушечку к ней; но Миша до недавнего времени — до папиного ареста — продолжал играть на виолончели.
На другой день я тащу виолончель по темному подъезду Ламоттовского дома. Миша, видно, услышал мои шаги и открывает мне дверь; стоит в дверях.
Я протягиваю ему виолончель и вижу выражение ужаса на его лице.
— Папа умер, — говорит он.
Я вхожу,'ставлю виолончель в угол и спрашиваю:
— Что это ты говоришь?
Не отец мой в это время умер — он умер еще прошлой осенью, — умерла мучительная, неверная надежда.
Миша рассказывает, что он пришел к следователю — у того «была ко мне одна просьба» (он не сказал, какая — вербовал в стукачи? Возможно).
— Он мне сказал, что от этого будет зависеть папина судьба. А потом сказал: «Подождите немножко» — и вышел. Через несколько минут возвращается и говорит: «Я должен Вас огорчить, Ваш отец скончался».
— И с этим ты и ушел? — С этим и ушел. Он назвал мне день. — (Эту дату Миша тогда мне назвал, но я ее не помню — знаю только, что в официальной справке, полученной мной в 1955 году, дата стояла другая.[219] Для меня дата смерти отца — 26 октября 1938 г., день, когда он выбыл из «Крестов»).
Мы договорились, что не скажем не только маме, но и вообще никому, чтобы до нее не дошло. Я почувствовал, что надо хоть куда-нибудь, но вон — опять выехать, как тогда в Аше. Но надо было продолжать жить.
Часть II. Молодость в гимнастерке
О времени
Уже не мы так сердимся и спорим.
Уже не мы так дружим и поем.
Уже никто не плачет нашим горем –
Нам одиноко порознь и вдвоём
Как это сделалось, как может это статься?
