на всякие запреты общения с иностранцами, я стал ходить к нему, и мы вместе коротали время налетов, иногда затяжное.
Он был из Йоркшира, говорил на забавном диалекте, произнося but как «бут»; показался мне он незаурядным человеком. История его жизни, как он мне ее рассказал, была такая.
В ранней юности он был спортсменом-парашютистом. До войны парашютный спорт в Европе очень мало развивался, и таких, как он, в Англии были единицы. С началом войны его взяли в диверсионную часть и неоднократно забрасывали с заданиями во Францию. Однажды, неудачно приземлившись при учебном прыжке, он повредил себе позвоночник и попал в госпиталь. Здесь врачи объяснили ему, что не только прыгать, но и ходить он не будет никогда. Он, тем не менее, начал себя тренировать и вскоре стал садиться и даже вставать. Тогда он обратился к начальнику госпиталя с просьбой отчислить его из пациентов.
Начальник сказал, что он не вылечился, и если он настаивает на выписке, то должен будет дать подписку о том, что он не имеет к госпиталю никаких претензий, но что он, начальник, военнослужащего, отказавшегося от лечения, имеет право выписать только в часть. Мой йоркширец на это пошел.
Но при первом же прыжке с парашютом выяснилось, что служить в части он больше не может. Его демобилизовали, и он поехал в Йорк к родителям. Когда он шел уже по своей родной улице, начался налет, и на его глазах бомба упала на его дом; родители были убиты. Тогда он повернулся и сразу поехал в соседний городок к своей девушке. Но оказалось, что и она накануне была убита бомбой.
Он понял, что теперь он может работать на войну и только на войну. Он нанялся матросом в торговый флот на суда, возившие военные грузы; побывал в Дакаре, в Бразилии, в США — но каждый раз в порту его списывали в госпиталь; а он опять нанимался на очередной английский пароход.
— Я изучил, — говорил он, — все медицинские порядки. Лучше всего лечат у вас. — Он был в СССР уже второй раз.
На этот раз по прибытии конвоя его направили в английский военный госпиталь в Васнге, километрах в 25–30 от Мурманска. Лечение там, по его словам, было самое скверное: каждый новый больной попадал к врачу не по специальности, а к дежурному в порядке очередности.
— Раз, — сообщил он, — я смотрю в палате в окно и вижу — к госпиталю подъезжает целая вереница машин с ранеными. Очевидно, прибыл в Мурманск очередной конвой. Ну, думаю я, теперь не то что меня лечить не будут, но еще меня же поставят кого-нибудь лечить, ведь у меня огромный опыт по этой части.
Пошел в каптерку, уговорил каптенармуса выдать ему его собственную робу и пошел по шпалам в Мурманск.
— Постой, — говорю я. — Как же так? Там ведь шлагбаумы через каждые несколько километров, проверяют документы!
— А я им говорю: Tovarish, Second Front — и никаких документов не нужно. Дошел до Мурманска и устроился здесь в гостиницу. А тут у меня зуб заболел нестерпимо. Вот я пошел с товарищами к зубному врачу — это где у вас другая большая гостиница. А тут темнотища, полярная ночь, я споткнулся у воронки на тротуаре, упал и вывихнул ногу. Вот теперь еле хожу.
Эту зубную поликлинику в «Междурейсовой гостинице» я знал хорошо. Я тоже ходил туда рвать зуб. Врач наложила мне щипцы, начала тянуть — а тут воздушная тревога. Она в бомбоубежище, а я так и сижу как дурак с разинутой пастью.
А Фиму так налет застиг в бане. Изба ходуном ходит, а он голый и намыленный.
— Очень не хотелось, — говорил он мне потом в Беломорскс, — под бомбу попадать голышом.
Подходил Новый год, и наши шипчендлсрские девочки решили устроить торжественную встречу — закуску сэкономили из ресторана и водку достали там же — она свободно продавалась, но за астрономическую цену. Да деньги-то ведь все равно некуда было тратить. Были приглашены, кроме меня, еще двое приятелей.
К сожалению, Новый год оказался не совсем таким веселым, как хотелось бы: один из приглашенных гостей был в тот самый день убит бомбой. Но в конце концов, смерть ведь была кругом.
Зато было внеплановое большое веселье, когда пришло известие о первом прорыве (подо Мгой) кольца вокруг Ленинграда.
Меня сменила в качестве диктора какая-то новенькая — еврейская девушка из какого-то института иностранных языков. Немецкий язык ее был плох, и находчивости, необходимой для самостоятельной работы с передачами, у нее не было. Но — приказ есть приказ: я сдал ей дела и уехал.
Ей повезло меньше, чем Фиме и мне: вскоре бомбой разбило ресторан гостиницы «Интурист», и ей пришлось столоваться в другом месте. Немного позже и весь «Интурист» накрыло бомбой, дикторше пришлось передвинуться еще куда-то — вероятно, в «Междурейсовую гостиницу», чья стройная, увенчанная башенкой-шпилем громада продолжала выситься нетронутой над городскими развалинами.
Февраль-март 1943 г. был пиком немецких бомбовых налетов. Немцы умудрились даже найти способ останавливать поезда на Мурманской дороге: они пускали на бреющем полете истребитель, и он из пулемета убивал машиниста и помощника. Поезд через некоторое время останавливался, и его было уже легко разбомбить.
Но весной немецкие бомбежки Мурманска прекратились навсегда — господство в воздухе перешло к нам.
IV
Немножко о быте этого времени. К концу 1942 — началу 1943 г. быт наш очень уже устоялся. Во- первых, ко многим приехали жены. К Прицкеру приехала его жена Муся Рит, к Фиме — Катя. Правда, жили они не с нами, и Суомалайнен терпеть не мог появлений Кати в нашей части. Он был против законных жен, считая, что они отвлекают офицеров от выполнения воинского долга. Случайные связи он, напротив, воспринимал как нечто само собой разумеющееся.
Муся Рит имела свой дом: к Прицкеру, умному и энергичному работнику, стали очень хорошо относиться в разведотделе, а трагическая история его семьи была известна; выделили ему в большом пустом городском доме, принадлежавшем разведотделу, небольшую квартирку. Вторая половина дома была пуста и всегда заперта.
Если раньше вечера было некуда девать, то теперь мы ходили в город с определенной целью. Изредка в театр (не так часто, как когда я был в резерве, но на те же оперетты: «Веселая вдова», «Роз- Мари» и т. п.), а чаще всего в гости к Прицкерам. Между тем, у них почти сразу начались осложнения. Мы считали, что Муся приедет ошарашенная своими несчастьями, гибелью ребенка и блокадой, но она приехала кокетливая, уверенная в себе. На горизонте появился волоокий красавец бухгалтер, сиявший начищенными сапогами и ничего не имевший за душой. Чем он ее пленил — неизвестно. Кончилось все же тем, что бухгалтер был изгнан, и семейная жизнь продолжилась своим чередом.
Мария Павловна Рит заслуживает того, чтобы о ней сказать несколько слов. При первом знакомстве она производила впечатление скорее неприятное, несмотря на милую, нежную какую-то улыбку, нежный пушок на щеках, красивые волосы и большие глаза. Неприятно поражала манера, как-то непрерывно кокетливая и капризная — она, видимо, считала, что капризы ей очень идут. Любила похвастать своими поклонниками, которые всегда оказывались выдающимися людьми: художник В.Лебедев, какой-то летчик- испытатель. Чувствовался во всем этом какой-то намек Давиду: раз избрали его, то нужно, чтобы'Он тоже был кем-то из ряда вон выходящим. Впрочем, Прицкер и так был честолюбив.
Муся Рит, при всей своей рафинированной интеллигентности, была из очень простой эстонской семьи, и, возможно, это и создавало в ней комплекс неполноценности. Позже в Бсломорск приехала ее мать, действительно необычайно добрая и умная, хоть и не очень образованная женщина.
А Муся, в сущности, тоже была добрая — даже очень добрая[306] . В действительно трудную минуту всегда можно было быть уверенным, что Муся будет у локтя. А вот в другое время… она любила, чтобы говорили только о ней, и по возможности, чтобы говорила это она сама.
Но при всех ее недостатках она была человек незаурядный, запомнившийся. Уже после войны она трагически погибла.
У кого не было жен — у тех были романы. Женщин было мало даже в штабе, но на кое-кого все же
