внушавший никакого «рсшпекту». На его уроках ребята преображались и были уже совершенно не похожи на тот чинный класс норвежской школы, каким были всегда. Вместо того, чтобы переписывать прописи, ребята ходили по помещению, ездили на партах, громко разговаривали, подходили то и дело к учителю — главная задача которого именно и была, чтобы дети сидели тихо, пока он читает им вслух классиков норвежской литературы.
Чистописание мне не давалось, но учитель ставил мне не только «более или менее», но часто и «удовлетворительно» — вероятно за то, что я его не мучил. Зато я был первым в классе рисования. Я решил не тратить времени на стандартные кубы, шары и так далее, а выбрал тему оригинальную: рисовал деревянную игрушку сквозь стеклянную бутылку. Рисунок занял у меня весь год и заслуживал мне регулярные «очень» от учителя.
Наконец, была гимнастика. Гимнастику преподавал отставной кавалерийский капитан Дедикен, по прозвищу «редиска» — толстый, лысый, краснорожий и злой. Занимались мы в огромном великолепном зале с канатами, шестами, матами, козлами, кобылами, шведской стенкой и всем, что полагается. При этом занимались отдельно от девочек, вместе с параллельным классом. У девочек в это время был урок труда. Но часто вместо шитья у них был пустой урок, и тогда они собирались на хорах (или роде балкона) гимнастического зала, и оттуда Веньке и Осе Фьеллангер делали свои ядовитые замечания. Конечно, не громко, но по их мордочкам можно было понять приблизительно характер их реплик.
Я в жизни не занимался гимнастикой, а у ребят она была уже седьмой год; все они, кроме разве Эллсфа, были отличные спортсмены, один другого лучше, так что гандикап был тяжелый. В первый же раз, когда мне было предложено лезть по канату, обнаружилась моя несостоятельность. У Дсдиксна главным педагогическим орудием была бамбуковая трость, которой он не то чтобы дрался, а тыкал неудачника в зад или в живот. Я пытался объяснить ему, что я никогда не учился в школе и не занимался гимнастикой, но он принял это как личное оскорбление себе, — зачем в его группу сунули какого-то медведя и невежду! С этих пор он со мной вообще не разговаривал. Он делал вид будто считает, что я не говорю по-норвежски (хотя он мог бы Догадаться, что будь так, я не мог бы учиться в школе), и он общался со мной только через третьих лиц. При этом не проявлял ни малейшего желания выучить мою фамилию, а называл меня «Дворский», что на местном диалекте звучало, как «Двошки».
— Скажи этому Двошки, что перед козлом надо отталкиваться обеими ногами…
Или просто тыкал меня тростью.
Если Дсдиксн был недоволен успехами класса, он заставлял нас ложиться ничком, а затем, по команде, мы должны были подниматься на вытянутых руках и опять ложиться. Темп все убыстрялся, и когда мы были уже все в мыле, он выгонял нас на двор. Уроки гимнастики происходили только зимой: обычных у нас в СССР лыжных вылазок не было: все ребята так или иначе бегали на лыжах, а некоторые, например Эдвард и Одд, не без успеха участвовали в соревнованиях по прыжкам с трамплина, прыгая на двадцать- двадцать пять метров; зимой все ребята, кроме живших совсем близко, как я и Улав Эвсргор, прибегали в школу на лыжах; во дворе школы стояла специальная деревянная стойка для лыж, и на переменках знатоки ходили осматривать и осуждать лыжи товарищей. Каких там только не было лыж! С одним, тремя и пятью желобками, с разнообразными креплениями, смазанными самыми причудливыми мазями! Даже в Лыжном музее на Холмснколлснс едва ли было большее разнообразие. Все ребята ходили зимой в грубых лыжных ботинках с поддетыми и завернувши за край ботинка толстенными светлыми шерстяными носками и, конечно, в теплом белье под костюмчиком, но без пальто. Переменки проходили во дворе, если мороз был не ниже 10 градусов Цельсия, но мы никогда не мерзли.
Летом гимнастики не было — ее заменяли партии в футбол или регби за школьной оградой. Обыкновенно за одной партией наблюдал сам Дсдиксн, а вторая разыгрывалась на другой поляне, за углом школьной ограды, без надзора. Энтузиазма в этом случае мы не проявляли, а только делали вид, что играем. Тем временем разыгрывались договоренные заранее драки-поединки.
Однажды, незадолго до перехода на летнее положение, вместо урока гимнастики Дсдиксн производил нам какой-то антропометрический осмотр. Он велел нам раздеться догола и затем мерил наш рост. Потом каждый был должен подойти к его столу и назвать свое «полное имя», а Дсдиксн записывал что-то подробно в журнал.
— Каспар Альфред Обэр! Пишется а, у, б, э, р, т. Запись произведена.
— Эдвард Фридтьоф Бсдткср! Запись произведена.
— Скажите этому Двошки, чтобы он подошел… Я подхожу:
— Игорь Михайлович Дьяконов.
— Как, как?
— Игорь Михайлович Дьяконов: и, г, у, р; м, и, к, х, а, и, л, у, в, и, т, с, йот; д, и, а, к, у, н, у, ф, ф.
От злости «Редиска» посинел, но я хотя мог бы безболезненно опустить «Михайловича», не пощадил его, а заставил записать полностью, ощущая приятное чувство мести своему мучителю.
Потом ребята спрашивали меня:
— Игур, как ты это ему сказал? Как твое полное имя?
Но я, не испытывая к своим товарищая злобного чувства, не заставлял их повторять свое отчество.
В школе я был «Игур» или «Игор». Я колебался, не назваться ли «Ингвар» — ото было бы понятнее норвежцам, а по происхождению одно и то же, — но мне показалось, что называться Ингваром будет снобизмом. Вообще я давно привык носить разнообразные имена. У Фурсснков я был «Игорчик», у Сильвии Николаевны — «Гарри», где-то даже «Гога», что меня не очень радовало. Но только «Гарика» я терпеть не мог, и это имя жило только там, где оно привилось естественно, — в семье или среди Стриндбсргов.
Были ли в этой чинной школе шалости, списываньс, шпаргалки? Было и то, и другое, и третье.
Шалости, правда, бывали редко. Однажды, в гневе на Дсдиксна, класс решил прогулять его урок. На большой переменке нас отпускали со школьного двора домой. Мы ушли и вернулись только через полтора часа. Болтались по дорогам Виндерена всем классом. За это нас заставили отсидеть час после уроков. Другой раз в класс был принесен чихательный порошок, и все уроки были более или менее сорваны. Правда, смешно было только когда чихал доктор Мссссль — других учителей было жалко. За это нас заставили «парадировать». Это наказание было рангом выше, чем сидение после уроков. Я не раз слышал это страшное слово, ожидая в нем самых больших неприятностей, и не смел спросить товарищей, что это такое: «парадировать» не раз заставляли то Ротту, то Веньке, а то и других — за несделанное домашнее задание или, особенно, за опоздание в школу. Теперь же «парадировать» пришлось всему классу. Но оказалось, все дело в том, что надо было явиться утром не в 9, а в 8 часов утра и зарегистрироваться у швейцара. Потом можно было час сидеть в роскошной изразцовой уборной или болтать с другими «парадирующими». Впрочем, «парадировать» одному должно было быть довольно неприятно: этого нельзя было скрыть дома, и это приводило к нарушению домашнего распорядка, а посему — к особым неприятностям от пап и мам.
Нередки были драки. Они носили характер поединков и имели определенный обряд. Едва один мальчишка заедет другому в ухо, а тот даст ему сдачи, как вокруг драчунов во дворе образовывался круг зрителей, начинавший методически издавать особый звук, вроде жужжанья или гуденья, — род обязательной «подначки». Заслышав этот звук, оба дежурных учителя, стоявшие всю переменку на ступенях подъездов школы, кидались, как коршуны, расталкивали толпу и волокли драчунов к директору. Этого наказания боялись больше, чем «парадирования»; нередко виновный появлялся, сконфуженный, лишь через урок. Что происходило у директора, узнать Мне пока не случилось.
Если драка имела, так сказать, принципиальные, важные причины, то поединок затем продолжался при секундантах, до крови из носу. Происходило это либо на нейтральной территории, после уроков, либо иногда во время Регби — игры, которая и сама-то по себе носила характер общей потасовки, а успехом не пользовалась. В регби вообще в Норвегии играли только профессионалы, которых за настоящих спортсменов не считали (тс состязались не за плату). Футболом же у нас увлекались, как все мальчишки во всем мире. Я был не драчлив. И кроме того, — хотя никто мне этого не говорил, — я хорошо знал, что каждый мой промах в школе будет поставлен в вину не мне, а Советскому Союзу и советскому воспитанию; помимо моего природного законопослушания и склонности к тишине, меня и это особенно побуждало вести себя примерно. Но иной раз от драки не отвертеться.
