спускаюсь в подвал по маленькой внутренней лестнице и мою там руки под краном.
Солнце оставляет ожоги на предплечьях, затылке, лбу, на каждом гладком участке моей кожи: ожоги, которых я больше не чувствую, словно вылеплен из красной глины.
Моя работа окончена: земля возвращена на место. Все покрывает только что перевернутый гравий. Когда солнце высушит его сырую поверхность, выделяющуюся темным пятном в белой аллее, исчезнут любые следы-скоро наступит вечер.
Порхают клочки бумаги, которые порыв ветра швыряет в реку, и их уносит течением: минуту спустя бумага растворяется, размякшая масса растекается.
Эти белые клочки можно принять за лоскутья материи, отодранные от рубашки, нательного белья, давно разорванного и износившегося, точно утоленное желание. Белые, словно кожа, и прилипшие к ней - растерзанная ткань спархивает с плоти, тусклое пламя, пляшущее в этой ночи на лужайке, обвивая фигуру, которую можно вообразить: покинутое тело, живое или мертвое, прежнее либо сегодняшнее.
Этот листок мне больше не нужен: выйдя из меня, образ возвращается вновь. Выброшенный в окно комок бумаги попадает под ливни, он больше не белый и не твердый, медленно разлагается, впитывая влагу земли и воздуха.
Он выделяется пятном на лужайке, и ветер переносит его с места на место: листок мог бы взлететь и упасть туда, где о нем навсегда забудут - он может плавать в стоячей либо проточной воде, его может кто-нибудь растоптать, он может порваться, зацепившись за обломок стены, или попросту заплесневеть в бурьяне. Как и любая другая плоть, растительная либо животная, обреченная на тление и разрывание, которая так же мокнет на солнце, в тени, под дождем, в снегу - ведь всякая материя интимно, любовно соприкасается с воздухом, теплом, водой, темнотой, до тех пор, пока не сотрется в порошок.
Глаза выколоты. Их оболочки высохли в глубоких орбитах. Слепая хищная птица сидит на спинке моего стула, наклоняется и выжидает.
Выколоты ножом или ногтем, гвоздем, заостренной палочкой.
Я подставляю под клюв птицы куски красной плоти, которые она отвергает, но при этом свирепо клюет мою ладонь. Кровь на кончике ее клюва, который птица понемножку открывает и закрывает, насыщаясь ароматной жидкостью.
Моя рана вскоре растягивается от складки большого пальца до запястья, напоминая след широкого пореза, где птичий клюв роется, пока наконец не отыскивает синюю, кровянистую, материнскую плоть моей руки.
День не в силах закончиться, каждый жест длится, противоречит себе, не удается. Порой жестокое нападение: этот укол между ребер, под левым соском, острие зверски обрисовывает форму сердечной мышцы.
Жара давит, у меня болит живот.
Ветерок не поднимается, орут птицы, это мертвая точка жизни.
Все удаляется и угасает или же раскрывается, чтобы исчезнуть: я попытаюсь спрятаться, создать или найти прочную и твердую оболочку, средоточие одиночества, жить в тайне, в изоляции чтобы перед глазами больше не стоял ни один образ этого мира достаточно просто ждать, чтобы меня забыли, словно один из сотни прочих осколков того же опустошенного пейзажа.
Тополь. далекая луна, нависающее голое бледно-голубое небо, серые хлопья чаек, ни ветерка.
вдыхать старые следы, вспоминать старинные переходы
жизнь от начала до конца помедлив между бегством и возвращением, оставшись здесь, согнутым, неподвижным, согласным, наконец невидимым
довольно
звуки, солнце, тень, возможно, беседка, где приятно ужинать, прекрасные летние вечера неотчетливые, старинные голоса, стук, скрежет приборов о фаянсовые тарелки, глухой удар бутылки, поставленной на металлический стол
школа, простой домик с большими оконными проемами, внутренний двор
просто мощеный двор, дом, где никто не живет
грязное, костлявое, грубо сложенное тело с тонкими мышцами, угловатыми шарнирами, некрасивый ребенок, крестьянский или любой другой
или простое здание из дерева, или построенное из рассыпчатых камней этой местности
крыша заботливо покрыта луарским шифером
прямо напротив стен - высокие сухие деревья с ощипанными стволами, похожими на старые шесты для фасоли
и тяжелые гроздья тлей; возможно, муфта из черных букашек с фиолетовым oтливом, покрывающая стебли георгинов
вдоль стеблей и под толстыми ярко-зелеными листьями - тысячи неподвижных тлей, искусанный шпорец растения, там, на запущенной грядке
деревья без листьев, молодые со стройными формами, старые с массивными стволами, вскоре уже мертвые, заскорузлые, большие костлявые хуи, черные и узловатые, мерзнущие на ветру
больше ничего, и щебень, раздробленные камни, пляжная галька то же самое, сотни раз передуманное, перевиданное и снова убитое
образ трупа, банальный, словно кукла, манекен в витрине
сильнее, старинный образ, прежний силуэт, возможно, желанный
ничего этого здесь нет
1967;
