Я и сегодня ясно помнюСуровый взгляд его прямой.Друзья мои! В лихие срокиВы были сильными людьми.Спасибо вам за те уроки,Уроки гневаИ любви.1964ПОЭТЕго приговорили к высшей мере.А он писал,А он писал стихи.Еще кассационных две недели,И нет минут для прочей чепухи.Врач говорил,Что он, наверно, спятил.Он до утра по камере шагал.И старый,Видно, добрый надзиратель,Закрыв окошко, тяжело вздыхал…Уже заря последняя алела…Окрасил строки горестный рассвет.А он просил, чтоб их пришили к делу,Чтоб сохранить.Он был большой поэт.Он знал, что мы отыщем,Не забудем,Услышим те прощальные шаги,И с болью в сердце прочитают людиЕго совсем негромкие стихи…И мы живем,Живем на свете белом,Его строка заветная жива:«Пишите честно —Как перед расстрелом.Жизнь оправдаетЧестные слова…»1964МАРТАСгорели в памяти дотлаКостры сибирской лесосеки.Но в тайниках ее навекиОсталась теплая зола.И лишь подует горький ветерС далеких, выжженных полян,Как затрещат сухие ветви,Метнутся тени по стволам.Сохатый бросится, испуган,Рванет по зарослям густым.И ругань, ругань, ругань, руганьПовиснет в воздухе, как дым.Взметнутся кони на ухабы,Таща корявый сухостой.И кто-то крикнет:— Бабы! Бабы!Гляди-ка, бабы, с ноль шестой!..Она запомнилась навеки…По хрусткой наледи скользя,Она несла по лесосекеБольшие юные глаза.Она искала земляков,Она просила: — Отзовитесь.—И повторяла:— Лабас ритас!..[1] —не слыхал печальней слов.
