Беглишки поинтересовался, в каком значении употреблено слово «непригодность». Как его надо понимать? Вкладывается ли в него политический смысл или только чисто профессиональный, что более вероятно. Ружа разъяснила, что «непригодность» связывается здесь с «низким моральным уровнем», иначе говоря, своим поведением на суде, а также в других местах он опорочил себя и не может после этого оставаться на работе в общежитии, где живут и воспитываются молодые работницы. А то, что его до сих пор держали на этом месте, — большая ошибка, за которую и она как директор будет в ответе.
— Помилуйте, — побледнел Беглишки. — Почему вы должны отвечать? Я ни в коем случае не хотел бы причинять вам неприятности… Если надо, я готов всю вину взять на себя и стоически вынести все. При чем тут вы? Меня это будет угнетать всю жизнь. От вас я видел только добро… Почему вы должны страдать из- за меня?
— Это уже другой вопрос, Беглишки, — сказала Ружа, — предоставьте нам самим думать об этом… А сейчас будьте любезны освободить кабинет, я очень занята.
Ружа взглянула на часы.
— Очень прошу меня извинить, — поклонился он, — за то, что отнял у вас несколько минут драгоценного времени… Вы так перегружены…
Аспарух не договорил. Пришел конец, это ясно. Не сводя глаз с Ружи, он слегка попятился, еще надеясь, что она на прощание подаст ему руку. Ружа руки не подала. Это лишь подтвердило горестное убеждение Аспаруха. Он задом открыл дверь, опять поклонился и так же закрыл ее, очутившись в полутемном коридоре. Огляделся — никого; это показалось удивительным — он ждал ареста. Водрузив на голову свою белую фуражку, он стал медленно спускаться по лестнице, которую измерял тысячи раз, строя радостные проекты и планы на будущее.
Беглишки без промедлений сел в автобус и отправился в город.
Времени терять нельзя. Надо уладить дела с Викторией, сложить вещи и как можно скорее убраться из города, чтобы о нем забыли. Как ни соблазнительна картина, нарисованная Мантажиевым, предчувствие никогда его не обманывало. В Софии дело другое — там легко потонуть в водовороте большого города, никто тебя не знает. А тут и сны твои знают. К тому же в последнее время около него вертятся глупые и легкомысленные люди, досаждая ему своей безответственной болтовней. Аспарух ничего не имел против того, чтобы мечты их сбылись. Разве не сам он подстрекал их, хотя и издали и очень осторожно?
Но эти люди утратили чувство меры. И Мантажиев, и Желю Манолов, совсем выбитый из колеи, да и Сокеров, хотя ему, как бывшему юрисконсульту, следовало быть более осмотрительным… Даже этот дурак Филипп Славков, которого на каждом шагу подстерегают кулаки, и тот взялся разъяснять международную политику… Благо хватило догадки убраться в деревню, пока утихнет буря.
Одолеваемый страхами и сомнениями, Аспарух лихорадочно раскидывал умом. Поднимаясь к себе в мансарду, чтобы сейчас же заняться сборами к отъезду, Беглишки увидел стоявшего возле двери Гатю. Это неожиданное посещение испугало Аспаруха. Он остановился несколькими ступеньками ниже и с содроганием измерил гигантский рост возчика.
— Что ты тут делаешь, Гатю? — спросил он, ухватившись за перила.
— Жду тебя.
Бумажка в руках Гатю ясно говорила о том, что с ним произошло. Прозорливый философ не нуждался в объяснениях. Бросив только: «И тебя?» — Аспарух извлек связку ключей и стал молча отпирать дверь. Он делал это так медленно и торжественно, словно бы в последний раз. Руки у него заметно дрожали, как ни старался он сохранить твердость и уверенность. Дважды повернув ключ, он нажал на дверную ручку и предложил гостю войти.
— Прошу, Гатю, прошу!
Аспарух чувствовал, что судьба сближает его с этим человеком, как ни противен он ему был своим невежеством и грубостью. А впрочем, когда судьба их разделяла? Они всегда были одинаково несчастны и одинаково гонимы, так что отвращение — это одно, а идеалы — совсем другое. За идеалы их преследовали, подвергали гонениям… За них…
Аспарух откашлялся, будто поперхнувшись собственными мыслями. «Идеалы, — повторил он про себя с иронической усмешкой, — идеалы! Мои идеалы и идеалы Гатю!» И скептически поджал губы, ощутив кислый запаха пота, которым пахнуло от возчика. Гатю в это время с трудом усаживался на низенький стул, предложенный хозяином.
— Ну, что же теперь? — беспечным тоном спросил Аспарух, стараясь приободрить павшего духом Гатю. — Драться будем или сдаваться?
Гатю ничего не ответил, да и вряд ли понял, что от него хотят, занятый разглядыванием справки. Протянув ее после долгого молчания своему покровителю, он спросил:
— Как нам быть-то? Чего делать будем?
— Что тут поделаешь, Гатю! — сказал Аспарух, — Станем искать работу, вот и все.
— Как так искать работу?.. Нешто я… Что я им сделал? Пил… А кто нынче не пьет? Кто не пьет?.. Уволь они меня из-за листовок или еще из-за чего, другое дело, а то… за пьянство, за разложение… Да я… Один я, что ли, пьяница?.. Ты вот не пьешь… Тебя за что увольняют? Ладно, я пью, а ты?
Аспарух укладывал в чемодан какие-то бумаги, искоса поглядывая на расстроенного возчика, который не переставал сокрушаться и негодовать. Он с любопытством на-наблюдал, как гнев Гатю нарастал с каждой минутой. А когда возчик разразился невнятными угрозами в адрес директора фабрики, Аспарух шутливо спросил:
— Тебе уже известно, кто метит на твой престол?
Гатю поднял отяжелевшую голову.
— Какой престол?
Аспарух усмехнулся.
— Ну, на твое место. Неужели не знаешь? Желю Манолов подал заявление.
— Кто? Желю? Борисов отец? Да нешто он тут останется?
Аспарух рассмеялся.
— Эх, ты, Гатю-простота!.. Видать, добряки вроде тебя узнают правду позже всех. Конечно, останется. Затем он и приехал. Борис ему написал. Все эта история хитро задумана. Вернее, Желю метил на мое место, но поскольку люди еще не забыли его проделок, решил добиться своего кружным путем. Сперва в хозчасть, потом завхозом общежития. А вот ты, Гатю, «непригоден»! Гатю пьяница! Гатю разложился! Старые штучки! Ясно?
Гатю молчал. Уронив бумажку на пол, он тупо глядел на Аспаруха, словно с трудом понимал смысл сказанного, хотя все было просто и ясно.
— Как же так?.. Что он смыслит, этот Сильвупле, в моем деле? И вдруг, здорово живешь, в хозчасть назначают… Он и повозки-то никогда не видел, лошади не запряг… Туда же в завхозы… Да они ему голову размозжат, мои лошади! Страх какие буйные! Где ему править?.. Французить с ними собирается… Нет, это ему не каля-маля…
Гатю задыхался от злости, не находя слов, как обругать Желю. Аспарух хлопнул его по плечу.
— Ты прав, Гатю, но дело тут несколько сложнее.
Возчик почесал лоб и спросил неожиданно:
— Ты это про Бориса?.. Да кому он нужен нынче? Кто его во внимание принимает?
Аспарух подсел к нему и покровительственно похлопал по коленке.
— Послушай, Гатю, сейчас я объясню тебе, где собака зарыта.
Он заглянул ему в глаза и продолжал:
— Прежде всего ты для них человек неблагонадежный. Что бы ты ни делал, ты слуга Гавазовых, ты фашист, шпион, изменник, предатель, мошенник, кровопийца, подхалим, империалист и прочее, и прочее… Одним словом, ты враг! Ну ладно, и вот… спрашивается, может ли враг оставаться на работе? Не может! Может ли он занимать место, на которое нацелился какой-нибудь партиец? Не может.
— Борис никакой не партиец, — возразил Гатю.
— Эх, Гатю! А кем была его мать? Кто его дед? Ты забыл об этом? Что бы сейчас Борис ни творил, к его слову прислушаются. Не будь наивен. Вся затея с твоим увольнением давно им подготовлена, чтобы папашу пристроить. У меня точные сведения. Он же и о моем увольнении позаботился, когда понял, что я не стану защищать его в суде, как ему хотелось. И особенно озлобился, когда на меня возвели в суде
