снова зажег, по крайней мере хоть рассмотреть этого ирландца как следует, и убедился, что он-то как раз выглядит побезобиднее, чем француз. В лице ирландца еще сохранился намек на детскую округлость, и он, насколько Карл, приподнявшись на цыпочки, издали мог разглядеть, даже слегка улыбался во сне блаженной и мирной улыбкой.
Сохраняя, несмотря на все это, твердую решимость не спать, Карл уселся на единственное в комнате кресло, отложив упаковку чемодана на потом, благо у него вся ночь впереди, и рассеянно, не читая, полистал Библию. Потом взял в руки фотографию родителей, на которой низкорослый отец стоял распрямившись, а мама сидела впереди него в кресле чуть ссутулясь. Одну руку отец положил на спинку кресла, а другой, сжатой в кулак, оперся на раскрытую книжку с картинками, что лежала сбоку от него на хлипком туалетном столике. Была и еще одна фотография, на ней вместе с родителями снялся и Карл: отец и мать пристально на него смотрят, а он, в центре, по указанию фотографа глядит прямо в камеру. Но эту фотографию ему с собой не дали.
Тем внимательней вглядывался он сейчас в лежащий перед ним снимок, то так, то этак пытаясь перехватить отцовский взгляд. Но, с какой стороны ни держал Карл свечку, отец никак не хотел оживать, даже его пышные усы торчком были какие-то не такие, как обычно, — это вообще неудачный снимок. Мама, правда, вышла уже получше, только губы странно скривлены, будто ей делают больно, а она пробует улыбнуться. Карлу казалось, что этот контраст так бросается в глаза, что всякий, едва взглянув на фотографию, первым делом заметит именно его, а потом, присмотревшись, даже удивится — уж слишком явно, почти до несуразицы он очевиден. И как это вообще может снимок столь неопровержимо изобличить чьи-то скрытые чувства? На секунду он отвел глаза от фотокарточки. Когда же взглянул на фото снова, вдруг обратил внимание на мамину руку, что безвольно свесилась с подлокотника — совсем рядом, близко, словно подставленная для поцелуя. И подумал, что неплохо бы все-таки написать родителям, как оба они, а отец напоследок, уже в Гамбурге, даже со всей строгостью, от него того требовали. Он-то, правда, еще тогда, в тот ужасный вечер, когда мама, стоя у окна, объявила ему об Америке, клятвенно себе пообещал никогда им не писать, но что значат подобные клятвы несмышленого мальчишки, особенно здесь, в совсем иных обстоятельствах. С тем же успехом он мог бы тогда себе поклясться, что за два месяца жизни в Америке станет генералом американской полиции, а на самом деле вон он где — ютится вместе с двумя бродягами на чердаке захудалой гостиницы под Нью-Йорком, да еще вынужден признать, что тут ему самое место. И он с улыбкой всматривался в родительские лица, словно пытаясь угадать, по-прежнему ли они хотят получить весточку от заблудшего сына.
Погруженный в созерцание, он вскоре почувствовал, что все-таки очень устал и вряд ли продержится всю ночь без сна. Фотокарточка выпала у него из рук, и вскоре он прильнул к ней лицом, ощущая, как глянцевитый лист холодит щеку. С этим приятным чувством он и заснул.
Проснулся он под утро оттого, что кто-то щекотал его под мышкой. Это француз разрешил себе подобную вольность. Но и ирландец уже стоял перед Карлом у стола, и теперь оба они изучали Карла с не меньшим интересом, чем Карл разглядывал их ночью. Карл не удивился тому, что не слышал, как они встали: видимо, они — и отнюдь не с преступными умыслами — старались не шуметь, а спал он крепко, к тому же сама процедура одевания и мытья не потребовала от них больших трудов.
Теперь наконец они друг другу представились как положено, и даже не без официальности, после чего Карл узнал, что соседи его по профессии слесари-механики, долго мыкались в Нью-Йорке без работы и потому изрядно обнищали. В доказательство Робинсон распахнул пиджак, под которым не обнаружилось рубашки, о чем, впрочем, нетрудно было догадаться и раньше по сбившемуся накладному воротничку, пристегнутому к пиджаку на одной пуговице. Теперь они держали путь в городишко Баттерфорд, что в двух днях ходу от Нью-Йорка — там, по слухам, давали работу. Они ничуть не против, если Карл пойдет с ними, и даже пообещали, во-первых, подсобить ему тащить чемодан, а во-вторых, если сами работу получат, подыскать и ему место ученика, ибо уж это — если только работа вообще есть — проще простого. Не успел Карл толком согласиться, как они уже по-дружески ему посоветовали нарядный костюм снять, ибо при поступлении на любую работу это только помеха. А в этой гостинице как раз имеется прекрасная возможность от костюма избавиться, ведь здешняя горничная скупает ношеные вещи. Они споро помогли Карлу, который и насчет костюма тоже еще сомневался, стянуть с себя костюм и тут же его унесли. Когда Карл, оставшись один, еще полусонный, медленно надевал свой старый дорожный костюм, он уже начал раскаиваться, что продал костюм, который в поисках места ученика, возможно, и повредил бы, зато для места получше очень бы даже пригодился, и распахнул дверь, чтобы окликнуть своих новых знакомцев, но только столкнулся с ними нос к носу, ибо они уже принесли и выложили на стол полдоллара, да еще с такими сияющими физиономиями, что невозможно было усомниться: они тоже заработали на этой сделке свою долю, и притом бессовестно большую.
Но сейчас некогда было с ними на этот счет объясняться, ибо ввалилась старуха горничная, по- прежнему заспанная, словно все еще ночь, и стала гнать всех троих в коридор, объявив, что надо прибрать комнату для новых постояльцев. Было совершенно ясно, что это только предлог и выставляет она их исключительно из вредности. Так что пришлось Карлу, который как раз собрался аккуратно уложить чемодан, молча наблюдать, как старуха, сгребя его вещи в охапку, с силой упихивает их в чемодан, словно каких-то непослушных зверьков обратно в клетку. Ребята-механики начали к ней приставать, дергать за юбку, похлопывать по спине и ниже спины, но если они полагали, будто оказывают этим Карлу услугу, то явно ошибались. Захлопнув крышку, старуха сунула чемодан Карлу в руки, стряхнула с себя непрошеных ухажеров и вытолкала всех троих вон из комнаты, пригрозив, что, если будут баловать, не получат кофе. Она, похоже, начисто позабыла, что Карл все-таки в этой компании сам по себе, ибо не делала между ним и механиками никаких различий, — одна, мол, шайка. С другой стороны, эти двое уже продали ей костюм Карла, выказав тем самым, что теперь они в известном смысле все заодно.
В коридоре им еще долго пришлось слоняться в ожидании, причем особенно француз, ухвативший Карла под руку, беспрерывно ругался, грозил послать хозяина, если только тот посмеет высунуть нос, в нокаут и, видимо, в доказательство нешуточности своих намерений, яростно потирал друг о дружку грозно сжатые кулаки. Наконец появился беззащитный мальчуган, еще совсем ребенок, которому пришлось, подавая французу кофейник, чуть ли не встать на цыпочки. К сожалению, кофейник был только один, а втолковать мальчугану, что не худо бы принести по крайней мере чашки, оказалось делом безнадежным. Так что кофе пили по очереди — один присасывался к кофейнику, а двое других стояли и ждали. Карлу сразу же пить расхотелось, но неловко было обижать новых товарищей, поэтому, когда очередь доходила до него, он только подносил кофейник к губам, делая вид, что пьет.
Напоследок ирландец швырнул металлический кофейник на каменный пол, и они, так ни с кем и не попрощавшись, вышли из гостиницы, окунувшись с порога в густой желтоватый рассветный туман. Шли по обочине, в основном молча, хоть и рядом, Карл тащил свой чемодан, и никто вроде бы не собирался его подменять, пока он сам не попросит; время от времени, выскакивая из тумана, мимо них проносился автомобиль, и все трое провожали его глазами — как правило, это были огромные грузовики, столь причудливые в своих очертаниях и столь стремительные в промельке, что взгляд даже не успевал различить, есть ли вообще в кабине люди. Потом колоннами, по пять в ряд, потянулись подводы, что везли в Нью-Йорк провизию, они занимали всю ширину дороги и шли таким сомкнутым строем, что перейти на другую сторону было немыслимо. Время от времени дорога вдруг расширялась, образуя площадь, в центре которой на высоком, вроде башни, помосте расхаживал туда-сюда полицейский, обозревая движение и регулируя жезлом его мощный главный поток и притоки из боковых улиц, после чего — до следующей площади и следующего полицейского — все снова двигалось само собой, сохраняя, однако, благодаря дисциплине и выдержке молчаливых кучеров и шоферов добровольный и вполне терпимый порядок. Это всеобщее деловитое спокойствие более всего удивляло Карла. Если бы не мычание и визг не ведающей своей участи убойной скотины, сосредоточенную тишину над дорогой нарушал бы лишь мерный топот копыт да позвякивание цепей, надетых на колеса от пробуксовки. И это при том, что скорость передвижения, понятное дело, вовсе не везде была одинаковой. Если на иных площадях вследствие большого наплыва повозок и машин с боковых улиц образовывались пробки и вся колонна, разом запнувшись, ползла черепашьим шагом, то потом вдруг все неслись вперед чуть ли не опрометью, покуда движение, словно повинуясь некоему единому тормозу, снова не замедлялось и едва не застопоривалось. И, что странно, дорога совершенно не пылила, воздух над ней был чист и казался недвижим. Пешеходов не было, торговки не брели здесь на рынок поодиночке, как у Карла на родине, зато время от времени
