решил держать на него путь. Холм словно манил его к себе, и К. не терпелось поскорее до него добраться. Порой холм исчезал из виду, его заслоняли полощущиеся и хлопающие на ветру знамена. К. не различал, кто их нес, но ему чудилось впереди какое-то праздничное оживление.
Взгляд его был по-прежнему устремлен вдаль, как вдруг он обнаружил тот самый холм совсем рядом, у дорожки, чуть ли не позади себя. Он поспешил прыгнуть в траву, но, едва нога его оттолкнулась от убегающей вперед дорожки, потерял равновесие и упал на колени у самого холма. За холмом стояли двое, держа в руках могильную плиту. Увидев К., они воткнули камень в землю, и он стал намертво. Тут из-за кустов выступил третий — судя по всему, художник. На нем были только старые штаны, небрежно застегнутая рубаха, на голове бархатный берет, в руке он держал простой карандаш и уже на ходу чертил им в воздухе какие-то фигуры.
Этим-то карандашом художник и принялся чертить на плите, начав с самого верху. Плита была высокая, не нужно было даже нагибаться, разве только наклониться вперед: мешала насыпь, а наступать на нее художник не решался. Так он и стоял на цыпочках, опираясь левой рукой о плиту. Каким-то образом он умудрялся простым карандашом вырезать на камне золотые буквы. Он вывел: «Здесь покоится…» Каждая буква выделялась ясно и четко, сверкая золотом. Начертив эти два слова, художник оглянулся на К., но тот жадно следил за возникающей надписью; он и думать забыл о художнике и не спускал глаз с плиты. И в самом деле, художник опять принялся за работу, но она у него не ладилась, что-то ему мешало; опустив карандаш, он снова обернулся к К. Тут и К. наконец посмотрел на художника, увидел, что чем-то он очень смущен, но не понимал чем. Куда девалась его прежняя живость! Это в свою очередь смутило К. Так они и стояли, беспомощно глядя друг на друга. Казалось, между ними возникло досадное недоразумение, которое ни тот, ни другой не в силах разрешить. А тут еще некстати на кладбищенской часовне зазвонил небольшой колокол; художник замахал рукой, и он умолк. Но немного погодя снова зазвонил, правда, потише и не так призывно, а словно пробуя голос. Незадача художника так огорчила К., что он безутешно зарыдал и долго всхлипывал, закрыв лицо руками. Художник дал ему успокоиться и, не видя другого выхода, опять взялся за работу. При виде новой черточки, которую он нанес на плиту, К. просиял, но художник работал через силу: у него и шрифт не получался, а главное — не хватало золота. Неуверенно вывел он на камне слепую, но зато непомерно большую букву. Это было «И» — оставалось лишь его закончить. Но тут художник в бешенстве ткнул ногой в могильную насыпь, земля брызнула комьями во все стороны. И К. наконец понял; но приносить извинения было уже поздно; всеми десятью пальцами врылся он в землю, благо она легко поддавалась; кто-то, должно быть, заранее обо всем подумал; холм был насыпан лишь для виду; под тонким слоем земли зияла большая яма с отвесными стенками, и, повернутый на спину каким-то ласковым течением, К. послушно в нее погрузился. Когда же его поглотила непроглядная тьма и только голова еще тянулась вверх на судорожно поднятой шее, по камню уже стремительно бежало его имя, украшенное жирными росчерками.
Восхищенный этим зрелищем, К. проснулся.
Из сборника «Голодарь»
Первая боль[25]
Акробат, работающий на трапеции, — как известно, это демонстрируемое высоко над куполом больших сцен варьете искусство, одно из самых трудных среди всех, доступных человеку, — сначала лишь из стремления к совершенствованию, позднее из ставшей тиранической привычки, так устроил свою жизнь, что, пока работал в одном и том же театре, день и ночь пребывал на трапеции. Все его, впрочем весьма скромные, потребности удовлетворялись с помощью сменявших друг друга слуг, которые дежурили внизу и подавали или спускали в сосудах собственной конструкции все, что требовалось наверху. Особых трудностей для окружающего мира от такого образа жизни не возникало; слегка мешало лишь то, что акробат и во время других номеров оставался наверху и что он, хоть и вел себя в такие моменты по большей части спокойно, все же время от времени попадал в поле зрения публики. Но дирекция это ему прощала, поскольку он был необыкновенным, незаменимым мастером. К тому же все понимали, что он живет так не из озорства и может поддерживать свое мастерство только постоянным упражнением, только так совершенствовать свое искусство.
К тому же находиться наверху было полезно для здоровья и, когда в теплое время года по всему своду купола открывали боковые окна и вместе со свежим воздухом в полутемное помещение проникало солнце, даже приятно. Конечно, его общение с людьми было ограничено, лишь время от времени к нему по веревочной лестнице забирался какой-нибудь коллега-гимнаст, и они вдвоем сидели на трапеции, облокотившись на веревки, и болтали, или рабочие чинили крышу и обменивались с ним несколькими фразами через открытое окно, или пожарник проверял запасное освещение на верхнем ярусе и кричал ему что-то приветливое, но малопонятное. В остальном же вокруг него царил покой, лишь иногда какой-нибудь служащий, случайно забредший в послеобеденное время в пустой театр, смотрел задумчиво в почти ускользающую от взгляда вышину, где акробат, не знающий, что кто-то за ним наблюдает, либо демонстрировал свое искусство, либо отдыхал.
Так акробат мог бы жить без особых помех, если бы не неизбежные переезды с места на место, которые были для него чрезвычайно тягостны. И хотя импресарио заботился о том, чтобы акробат был избавлен от всякого ненужного продления его страданий: для поездок по городу пользовались гоночными автомобилями, на которых мчались по пустынным улицам с предельной скоростью по возможности ночью или в ранние утренние часы, но, конечно, слишком медленно для мучающегося акробата; в поезде покупалось целое купе, где акробат проводил всю поездку наверху в сетке для багажа, жалкой, но все же относительной замене своего обычного образа жизни; в следующем пункте гастролей еще задолго до прибытия акробата укреплялась трапеция и ведущие в зал двери широко распахивались, проходы освобождались, — и все же это были самые прекрасные моменты в жизни импресарио, когда акробат ставил ногу на ступеньку веревочной лестницы и, наконец, в одно мгновение снова повисал наверху на своей трапеции.
Сколько бы поездок ни проходило у импресарио благополучно, каждая новая всякий раз была для него мучительна, потому что путешествия, уже не говоря обо всем остальном, также разрушительно действовали на нервы акробата.
Однажды, когда они снова ехали вместе, акробат, погруженный в мечты, лежал в багажной сетке, а импресарио сидел в углу у окна и читал книгу, акробат заговорил с ним тихим голосом. Импресарио был тотчас к его услугам. Акробат, кусая губы, сказал, что теперь для упражнений ему нужна не одна, как это было до сих пор, а две трапеции, две трапеции, расположенные против друг друга. Импресарио тотчас же с этим согласился. Но акробат с таким видом, словно хотел показать, что согласие импресарио столь же ему безразлично, как и его возражения, сказал, что теперь больше никогда и ни при каких обстоятельствах не будет упражняться только на одной трапеции. От одной мысли, что это когда-нибудь могло бы произойти, его бросало в дрожь. Импресарио, наблюдая за акробатом, еще раз подтвердил свое полное понимание того, что две трапеции лучше, чем одна, да и вообще это новое устройство удачнее, оно разнообразит аттракцион. И тут акробат внезапно расплакался. Импресарио в испуге вскочил и спросил, что случилось, и поскольку не получил никакого ответа, он встал на сиденье, начал гладить акробата и прижал его лицо к своему, так что и на него полились слезы. Но лишь после многочисленных вопросов и ласковых слов акробат, всхлипывая, ответил: «Как я могу жить, держа в руках только одну перекладину!» Тут импресарио уже было легче утешить акробата; он пообещал со следующей же станции послать телеграмму на место их будущих гастролей; он ругал себя, что так долго заставлял его работать лишь на одной трапеции, и благодарил его за то, что тот наконец указал ему на его ошибку. Так импресарио постепенно удалось успокоить акробата, и он смог снова сесть в свой уголок. Но теперь он сам не мог успокоиться, отрываясь от книжки, он с тревогой поглядывал на акробата. Если его вдруг начали мучить такие мысли, сможет ли он
