Мария с силой оторвала её от подушки, села рядом.
— Подожди, Олечка. Не горячись. Я не хочу вмешиваться… Но ведь это на несколько недель. И тебе предлагают работу нужную, ответственную, полезную твоим товарищам…
Ольга вырвалась, вскочила, прошлась по комнате и остановилась напротив Марии.
— Чтобы их пока убили? Выждать, пока минует опасность? Спасать свою шкуру?! И это советуешь мне ты? Ты!
В комнате горела одна настольная лампа. Ольга стояла спиной к свету, Мария не видела её лица, только светлый контур обрисовывал её вскинутую голову и узенькие плечи. Мария даже заслонилась рукою, так ярко встал в памяти другой вечер. Вот так же горела настольная лампа, освещая сзади безвольно опущенные плечи и упрямо пригнутую голову Бориса. Как он сказал тогда? «Фанатик… Жанна д'Арк… В конце концов я не хочу быть лишней жертвой в кровавой бане, которая будет на днях…» А его сестра требует, чтобы ей разрешили вернуться к товарищам и разделить с ними смертельную опасность.
— Прости меня, Оля.
— Ты же понимаешь! — обрадованно сказала Ольга, обнимая Марию. — И знаешь, Маша, сейчас… я поеду туда — даже если его оставят!
Мужчины молча курили в кухне, смущённые недавней сценой. Докурив папиросу, Гудимов прикурил от неё вторую. Каменский примял свою и сказал:
— Простите, что я вмешиваюсь в ваши дела. Не оставляйте её. Обоим будет лучше.
Гудимов поморщился. Выражение беспомощности было странно на его лице, но оно только промелькнуло.
— Если бы она… относилась ко мне иначе, — сказал он, — мне было бы не так трудно. А вечно бороться с собою… И уж очень она хорошая. Ей жить. После победы жить.
— Я тоже очень хотел отправить Марию Николаевну в тыл, — сказал Каменский. — Но имеем ли мы право навязывать им путь, который сами отвергаем?
— У-ух, эта война! — со злобою процедил Гудимов. — Ненавижу!
Вошла Мария, оба обернулись к ней.
— Дайте папиросу, Алексей Григорьевич, — попросила Мария и жадно закурила, стараясь унять волнение. — Я ничего не достигла, — быстро сказала она, — Оля права. Не мучайте её.
— Она права, — утомлённо согласился Гудимов. — Но вы-то понимаете, Маша, что я не могу, не имею права беречь её там… больше, чем других?
— Понимаю, — так же быстро сказала Мария. — Но я верю в силу любви.
— Любви?
— Да, — подтвердила Мария, глядя на Каменского с торжественной убеждённостью. — Любовь должна хранить человека. А если и не сохранит, то даст счастье перед смертью.
Гудимов взял её руки в свои и крепко пожал их.
— Вы уверены, Маша?
— Конечно, — легко ответила Мария. — Идите к ней, идите же!..
Гудимов ещё прикрывал за собою дверь, когда Каменский шагнул к Марии.
— Какие слова! — сказал он со страстным упрёком. — Почему вы не сказали их мне, Марина?!
Она рассмеялась, исподлобья глядя в его возбуждённое лицо:
— Разве вы не поняли, что я говорила это и вам?
9
Последнюю посадку перед Ленинградом самолёт совершил в Хвойной, откуда его должны были сопровождать истребители. По краю поля бродили пассажиры, ожидая отправки самолётов на Ленинград, на Москву, на Урал.
Василий Васильевич Кораблёв потолкался среди пассажиров, прислушиваясь к их разговорам и охотно завязывая знакомства. Тут были партизаны, возвращавшиеся из Ленинграда к себе в леса Ленинградской области — им предстоял ещё сложный путь. Были командиры армейские и флотские, но больше всего было всяких штатских «командировочных», летевших из Ленинграда и в Ленинград по разным делам. Василию Васильевичу очень понравилась обстоятельность, с какою жил в осаде его родной город — немцы на шоссе Стачек, а в городе готовят научные диссертации, волнуются о штатных ассигнованиях и ставят спектакли! Приятно было и то, что никто из людей, направлявшихся в Ленинград, не боялся и, видимо, не думал об опасности. Летят себе и летят, будто нет ни блокады, ни обстрелов, ни немецких истребителей, охотящихся за транспортными самолётами. И вновь прилетающие задают только один тревожный вопрос:
— Новой сводки не слышали? Что в Керчи?
И тогда оживлённые лица становятся озабоченными, и кто-нибудь коротко отвечает:
— Пока отбиваются.
Пилот прошёл к самолёту и через плечо бросил своим пассажирам:
— Давайте, поехали.
В сумерках северной ночи под крылом открылась Ладога — тусклая гладь воды с блестящими на ней последними льдинами. На одной из льдин зоркие глаза Василия Васильевича разглядели скорченный труп бойца, упавшего вниз лицом. На другой промелькнули какие-то обломки — может быть, от разбитого грузовика или от самолёта.
Через полчаса Василий Васильевич ступил на сырую, мягкую землю и всем существом ощутил, что это не простая земля, а ленинградская, желанная, родная.
— Ну, как тут, в Ленинграде? — спросил он у встретившегося ему авиатехника.
— Ничего, — лениво ответил техник. — Киоски вот открывают.
— Какие киоски? — не понял Василий Васильевич.
— Обыкновенные. С водами и сиропами, как полагается приличному городу.
И техник подмигнул старому мастеру с таким задором, что Василий Васильевич понял — никакой лености в этом милом человеке нет, а просто недосуг ему рассказывать, да и трудно отвечать на слишком общий вопрос.
— А вы чего же, папаша, приехали? — спросил техник, косясь на седины Василия Васильевича.
— Для консультации, — проворчал старик. — Со своего завода на свой завод. Понимай, как знаешь.
— Очень понятно, — сказал техник и снова подмигнул.
Старенький автобус повёз пассажиров по бесконечной тёмной дороге в город. Василий Васильевич прижимался лицом к стеклу, но городская окраина, которою они ехали, тонула во мраке, и впереди тоже не проблескивало ни одного огонька, хоть именно там лежал громадный населённый и работающий город.
Пассажиров выгрузили на Литейном и предложили им ночевать в здании. Аэрофлота. Хождение по городу ночью без специальных пропусков было запрещено, но Василий Васильевич решил рискнуть.
Перекинув через плечо чемодан и посылку с гостинцами для сына, он уверенно зашагал по знакомым улицам. Всё казалось ему прежним, не изменившимся. Изредка попадались развалины, вырисовываясь острыми линиями на светлеющем небе. Василий Васильевич гневно осматривал их и старался запомнить улицу и номер дома.
Заметив патруль, он шёл к нему навстречу.
— Пропуска у меня нет, — говорил он, вытаскивая бумажник. — Может, вот эти бумажки подойдут…
Бойцы разглядывали его командировочные документы, понятливо улыбались:
— Домой?..
И он шёл дальше, внимательный, радостный. А небо над ним быстро светлело, и по-весеннему ранняя заря позолотила город. Теперь уже не только развалины, но каждую дыру в стене, каждую щербину
