Когда Митя вернулся, Каменский по-прежнему пристально смотрел вперёд. В блёклом свете лицо Каменского было красиво и строго. Митя доложил об исполнении и тихо лёг рядом.
— Студент? — шопотом спросил Каменский.
Митя кивнул головой. Он подумал, что сейчас от студента в нём не осталось ничего, и ему было бы странно вернуться в аудитории, к учебникам, к прежним беспечным друзьям. Да и нет уже прежних друзей! Кто убит, кто ранен, кто затерялся на дорогах войны. Коля Григорчук, лучший друг… кровь его стекала, под локоть, и некогда было отодвинуть труп, и от запаха крови тошнило… Коля, самый способный студент со всего курса, мечтавший остаться при институте и работать над проблемами аккумулирования энергии, создать самозаряжающийся аккумулятор для подводных лодок…
Рассветный ветерок доносил с батарей немецкие голоса. Голоса были спокойные, уверенные… Убийцы и громилы, расположившиеся, как дома, на чужой, на нашей земле! С горькой злобой думал Митя о том, как он бросится на них и будет убивать их без пощады.
— Лейтенант Смолин — приятель ваш? — снова тихо спросил Каменский.
Митя не знал, как ответить. Они никогда не были приятелями и встречались совсем мало. Но Алёша Смолин показался сегодня таким родным, близким человеком, и фамилию его было так приятно произносить и слышать!
— Он двоюродный брат Марины Смолиной… она архитектор…. строитель… я с нею на квартире живу… она чудесный человек… и её мать… — Он шептал торопливо, боясь, что капитан спросит что-нибудь такое, на что трудно будет ответить. — У неё ребёнок маленький… она смелая…
Каменский не продолжил разговора, может быть, даже не слушал. Ночной мрак рассеивался, сползал в лощины.
— Передайте на правый фланг сержанту Амосову: вон за тем кустом, по-моему, пулемёт. Пусть нацелит на него человек трёх.
Митя снова пополз с поручением.
Вернувшись, он застал Каменского под бугорком. Капитан раскуривал трубку, прикрывая её полой шинели.
— А что она делает теперь, архитектор?
Митя понял, что капитан слушал его рассказ. Он радостно откликнулся:
— Строит баррикады. На окраинах.
Капитан лёг на живот, опустил голову на кулак, жадно затягивался.
— Вы любите её?. — не то вопросительно, не то утвердительно сказал он, не глядя на Митю.
— Это не то слово, — серьёзно ответил Митя, не чувствуя ни смущения, ни досады. — Я не знаю, как это назвать.
— Настоящее всегда трудно назвать, — задумчиво сказал капитан.
Вокруг было тихо. До начала артиллерийской подготовки оставалось двенадцать минут.
Митя помолчал. Столько сразу вспомнилось, и так хотелось передать капитану очарование и силу этой женщины, незримо присутствовавшей здесь, но Митя знал, что слова будут неуклюжи, и боялся, что капитан не поймёт его. Когда он заговорил, он сказал адрес — название улицы, номер дома, номер квартиры.
— Там она живёт. Мария Николаевна Смолина… это я называю её Мариной… Если со мною что- нибудь случится, там она живёт… И тогда вы сообщите ей, как я вёл себя в бою… Ей это важно знать…
Капитан коротко сказал:
— Хорошо.
Он повторил адрес и дважды повторил имя — Мария Смолина… Мария Смолина. Голос его звучал почтительно и нежно, как будто он знал все, что может рассказать Митя. И Митя, уже не боясь, стал рассказывать о том, как он пришёл из окружения, измученный, обозлённый, потерявший веру в себя.
— Она взяла мои грязные, вшивые тряпки… принесла таз воды, чтобы я попарил ноги… устроила мне ванну и ужин… и тогда спросила, когда я должен являться… Я ей что-то наговорил… мне было противно думать об этом, понимаете?.. я был как в бреду… в злом бреду… Она побледнела, а в глаза её смотреть было страшно. Я её спросил, что она делает, и она мне бросила с таким презрением, с таким гневом — «Строю баррикады!» Как плетью обожгла… Я на рассвете проснулся — и всё этот голос в ушах… Пошёл являться. Она меня проводила до комендатуры. Нехорошо это было… А потом я её встретил, когда на фронт уходили… На улице, возле баррикады… Лицо у неё стало такое хорошее, а руки были в земле… Она подняла руку и долго так стояла, провожая нас. Я бы не стал этого рассказывать, но вы меня знаете уже бойцом, правда? А я тогда поклялся себе вернуться только так, чтобы в глаза ей поглядеть без стыда… Вы ей скажите об этом.
Капитан молчал. Вид у него был невесёлый, и глаза неотрывно смотрели вперёд, туда, откуда через несколько минут должны вырваться в клубах дыма и огня снаряды, начиная бой.
— Ну, что ж, — медленно сказал он, скосив глаза на часы, — значит, за неё и пойдём сегодня в бой. За ленинградскую женщину, строящую баррикады, за руки, выпачканные в земле…
Капитан резко приподнялся, подтянул к себе ракетницу. Зарядил пистолет. Мите показалось, что у капитана слёзы на глазах. Он не удивился, он уже знал состояние обострённой чувствительности и душевной полноты перед боем, когда в мгновенном озарении человеку предстаёт вся жизнь.
— Если бы она знала! — прошептал Митя.
— А мы ей расскажем! — неожиданно весело отозвался капитан. — Кто раньше доберётся, тот и расскажет. Разве ж мы умирать собираемся? Жить будем, немцев бить будем!
И, взглянув на часы, другим, тревожным голосом сказал:
— Опаздывают балтийцы.
Оба смотрели на стрелку, скользившую по циферблату.
— Опаздывают, — повторил Каменский, но тут же воскликнул:
— Есть!
Многоголосый гром орудий рванул воздух. Каменский и Митя сползли назад и прижались к земле. Холодная роса освежила митины щёки. Митя прикрыл глаза и открыл рот, чтобы не оглохнуть.
Ослепляющий столб пламени вознёс к небу обломки орудия, пласты вырванной земли и целое дерево.
— Лежи, дурень, убьёт! — крикнул Каменский приподнявшемуся из любопытства Мите и рукою пригнул его голову к земле. — Красота! — кричал он ему в ухо счастливым голосом. — Ничего огонёк?! Своих не узнаешь! Какова точность, а?!
Митя не сразу понял, какая точность восхищает капитана, а когда понял, его бросило в жар при мысли, что откуда-то издалека, с невидимого линкора, вслепую несутся сюда снаряды весом в несколько сотен килограммов, посылаемые в невидимую артиллеристам цель на основании математического расчёта. Митя знал, что этот расчёт сложен и многообразен, что учитывается всё — от веса снаряда и температуры погреба, где он хранился, вплоть до поправки на вращение земли и вращение самого снаряда… И ничтожная ошибка, маленькая неточность достаточны для того, чтобы снаряд отклонился в пути и чтобы эти сотни килограммов упали немного левее или правее, не в узкую полосу земли, где сгруппировались немцы, а вот сюда, в эту рощу, на влажный от росы бугорок, где лежат Митя и капитан Каменский…
Но балтийцы без ошибки посылали смерть немцам. Где-то в спокойной глубине корабля, в центральном посту управления артиллерийским огнём, похожем на научную лабораторию, математики в морской форме с выработанной годами тренировки быстротой производили сложные расчёты. Где-то на линии фронта, на укрытых от врага наблюдательных пунктах, моряки-корректировщики ждали падения первого снаряда, который мог убить и их самих, если бы математический расчёт был неточен, и передвижные радиопередатчики посылали на корабль указания, как вести огонь дальше. Эти указания молниеносно учитывались в центральном посту управления, молниеносно передавались умными аппаратами на орудия, и новые снаряды, как наделённые зрением существа, находили фашистскую батарею, зарывшийся в землю штаб, притаившиеся немецкие танки…
Митя лежал в нескольких сотнях метров от полосы земли, где вздымал огненные смерчи невидимый балтийский друг. Ещё десять минут балтийского шквала, а потом настанет очередь его, Мити, и он со своими товарищами ринется в атаку, опрокидывая, добивая, гоня прочь от Ленинграда проклятых захватчиков, и ринутся в атаку Алёша Смолин и его товарищи на мощных танках, опрокидывающих всё на
