«Стипа» у Муравья придумывалась только рифма «липа», он назвал в поэме девушку Спикой. К Спике он вообще никакой рифмы придумать не мог, бился, бился, плюнул, оставил все как есть, обозвал белым стихом, но Стипа сказала, что ей все равно очень понравилось.
Потом начались облавы, и Стипу заперли дома родители. Встречаться и даже переписываться не получалось — девчонке обрубили все каналы связи, и теперь Муравью стало жить отчаянно скучно. Долгими ночами он думал, а не любовь дли это? Наверное, не любовь, потому что дружба их протекала слишком спокойно и размеренно. Кроме того, любая страсть порождает кипение чувств, вспышки ревности, ненависти и мгновении сладостного примирения, а Муравей со Стипой никогда не ссорились, хотя у них были очень разные характеры. Когда они в чем-то сильно не сходились мнениями, Стипа обычно просто тактично переводила тему на космос или тремодуляции, и кто-то начинал рассказывать, а другой его слушал с огромнейшим интересом. Муравья, правда, немного шокировала малиновая улыбка Стипы, он привык к более спокойной — голубой, розовой — гамме, и то, что Стипа не стеснялась в выражениях, особенно в адрес «несчастных мещан, тупых девяносто девяти процентов населения» и правительства, а еще употребляла всякие выражения и говорила вслух «жопа», чего мама Степана, например, никогда бы не одобрила.
В общем, Стипа была хорошей, и он мечтал показать ей однажды, какой вид открывается в районе кратера Гимальди, если зависнуть над ним на военном грузовике.
Отлет «Неустрашимого» приближался, и Степан делал все, чтобы отправиться добровольцем. Все — это засыпал письмами все инстанции, адреса которых ему выдал центральный информаторий. Тщетно его убеждали, что добровольцев вообще не планируется, только экипаж и асоциальные элементы.
— Я не асоциальный, но я тоже готов колонизировать на благо системы, — убеждал он. — Возьмите меня, пожалуйста!
Все сорок восемь кандидатур экипажа и работников отдела исполнения наказаний были уже одобрены, но Муравей готов был работать поваром, мойщиком, денщиком или даже лететь в камере для асоциалов. Готов был сеть на губу, лишь бы полететь! Так и сказал майору Чепурько. Мол, давайте вы меня на гаупвахту посадите, а я потом в космос полечу. Но начальник базы, по-отечески хая Степана за бестолковость, ценил его в то же время за исполнительность, и в подобной авантюре участвовать отказался. Чепурько на пару с психологом часами беседовали с упрямым сержантом, почему-то хотевшим к звездам, будто ему Марса с Плутоном было мало, но Муравей был безутешен. Он хотел на «Неустрашимый»!
Больше всего Степана поражало, что больше никто не хочет лететь. Когда-то, читал он в старых книгах, каждый второй школьник мечтал стать космонавтом. А теперь космонавтом действительно мог быть каждый, и пилотирование там, где нельзя было все доверить автоматике, стало рутинной и ничем не выдающейся работой. Реализация всех технических прогнозов свалилось на мир слишком быстро, и прогресс помчался, и почти все мечты человечества были исполнены. А ведь страшнее всего — добиться цели, не успев придумать новые горизонты. Не было смысла мечтать о технических новшествах — технические новинки появлялись каждый день, и не успевали к ним привыкнуть, как на прилавках появлялось новое. Мечтать о встрече с удивительными существами тоже пропала необходимость, потому что каждый, кто хотел, мог вырастить себе третий глаз или пятое ухо, или еще что-нибудь позабавней в клинике пластической хирургии. Вон у Стипы вид, как у настоящей инопланетянки! Площадки, отели и полигоны конструировали фэнтэзийные миры, в которых можно было жить за весьма умеренную плату, а интерес к многообразию социальных взаимоотношений пропал ровно тогда, когда позволили существование крохотных сектантских республик с любым выбранным строем. Разумеется, под силовой оградой и наблюдением. Немало специалистов по теоретическому социальному моделированию стали академиками! Ну а с принятием нового семейного кодекса совершенно исчез интерес к экзотическим семейно-половым взаимоотношениям, потому что все, что можно было придумать в этом плане, появилось в системе. Мечтать оказалось не о чем. Все было. Наконец, даже ближний космос, приют мечты и фантазии, оказался обжит и превратился в часть ойкумены. Когда-то люди мечтали колонизировать Марс и ностальгически летать на зеленую Землю, но выяснилось, что жизнь на Марсе при достаточном обустройстве ничем не отличается от земной, а бассейны Калипсо в зарослях ботанических садов намного комфортабельнее большинства земных отелей. И искусственный песок куда чище, чем на диком побережье. Люди наконец-то получили все, о чем мечтали, и были в большинстве своем счастливы.
— Я хочу в космос, — говорил Степан начальнику, и тоска застилала его глаза.
— Ты и так, считай, в космосе. Грузовики возишь. Ну скажи, зачем, зачем тебе лететь на какую-то необустроенную планету черт знает куда? И ведь ясно же сказано, что экипаж уже набрали, так что тебя, пиши не пиши, стопроцентно не возьмут, — отвечал майор, а Муравью слышалось иное. Слышалось, что все эти люди в форме и гражданских костюмах, военные, чиновники и психологи, усмехаются ему в лицо. И в каждом отказе, а еще больше — в каждом «зачем?!» слышалось одно и то же.
Быдло, у тебя не может быть звезд. Ты можешь только жрать и спать, спать и жрать, и еще иногда — размножаться или просто гонять балду, но звезд у тебя быть не может.
Четырнадцатая дробь семнадцатая готовилась к переброске грузов в трюмы «Неустрашимого». Среди грузов значились и капсулы с асоциалами, но Степан был тогда в увольнительной и не участвовал в этом действе. А говорят, было весело: по всем каналам показывали драку военных с асоциалами, которых никак не могли впихнуть в транспорт. Говорят, даже майор Чепурькко участвовал, и ему за это орден дадут. Муравей все прозевал, и награду проворонил, а мог бы!.. Но он в это время занят был — стихи сочинял. Для Стипы.
… «Неустрашимый» дожидался на орбите последних партий груза, и Степан с тоской думал о том, что вот он завтра приблизится к своей мечте, и потом они разлетятся в разные стороны: он — на базу, а «Неустрашимый» — к звездам. Сорок восемь офицеров экипажа и отдела управления наказаний уже заняли места в каютах и, несмотря на максимальный комфорт, говорят, некоторые назначением были недовольны. Полет, как ожидалось, растянется на два года, в пути первопроходцев ожидают всяческие опасности, а теннисный корт инженеры в корабль так и не запихнули. Ведущие новостей без умолку тараторили о романтике звездоплавания, но не могли скрыть того, что к чужим планетам летят уголовники и разномастные нарушители. Степан остро завидовал счастливцам, но пристрелить своего психолога не позволяло воспитание, а майора Чепурько было жалко. Да и оружия у Муравья не было.
— Сержант, — сказал ему вчера Чепурько, — ты не расстраивайся сильно, закончится контракт — ну и полетишь себе. Там уже и сообщение нормальное наладят.
— Когда закончится контракт, — сказал Муравей, — дорожка уже будет проторенной, и только и останется, что носить по ней бревна…
— Тоже верно, — ответил майор. — Дорожку проторят, грузовики пустят, срок полета сократится — сам прыжок-то мгновенный, это предпосадочный заход в систему разведать надо. Вот и будешь грузовики водить, на звезды любоваться.
Муравей вздохнул горько. Он-то хотел ступить на неизведанную землю, или как там она будет там называться. А вовсе не на покрытую площадками для гольфа.
