передком: поскольку эта форма была меньше размером, более туго обтягивала ее грудь и была накрахмалена сильнее, чем ее старый халат, она уже больше не могла скрыть того факта, что мисс Рэтчед — женщина.
Улыбаясь, Хардинг подошел ближе и спросил, что слышно о Маке.
Она вытащила из кармана халата маленький блокнот и карандаш, написала: «Он вернется» — и пустила его по кругу. Бумага дрожала у нее в руке.
— Вы уверены?
Прочитав написанное, Хардинг жаждал подтверждения. Мы слышали всякое, говорили, что он вырубил двух санитаров в буйном, забрал их ключи и сбежал, что его отправили назад в исправительную колонию, — и даже что сестра, которая теперь занималась им, пока они не найдут нового доктора, назначила ему специальную терапию.
— Вы точно знаете? — повторил Хардинг.
Большая Сестра снова вытащила свой блокнот. Суставы у нее не гнулись, и руки, которые стали белее, чем когда-либо, летали над блокнотом, словно руки тех цыган из пассажа, которые за пенни готовы предсказать вам удачу. «Да, мистер Хардинг, — написала она, — я бы не стала говорить, если бы не была уверена. Он вернется».
Хардинг прочел бумажку, затем разорвал ее и бросил в нее обрывки. Она вздрогнула и подняла руку, чтобы защитить от бумаги поврежденную часть своего лица.
— Леди, я думаю, что в вас всякого дерьма — через край.
Она уставилась на него, и ее руки на секунду взлетели над блокнотом, но потом она повернулась и прошла прямо на сестринский пост, засовывая карандаш и блокнот в карман халата.
— Гм, похоже, наша беседа была несколько беспорядочной, — произнес Хардинг. — Но, честно говоря, когда вам сообщают, что в вас полно дерьма, что вы
Она попыталась привести свое отделение в порядок, но это было трудно, потому что призрак Макмерфи все еще бродил по коридорам, открыто смеялся на собраниях и пел в уборной. Она больше не могла править при помощи своей былой силы, во всяком случае выписывая замечания на листках бумаги. Она теряла своих пациентов — одного за другим. После того как Хардинг выписался и его увезла жена, а Джорджа перевели в другое отделение, из нашей группы, той, что была на рыбалке, осталось только трое — я, Мартини и Скэнлон.
Я пока не хотел уходить, потому что Большая Сестра казалась мне слишком уверенной в себе; похоже, она ожидала еще одного раунда, и я оставался на тот случай, если это произойдет. И однажды утром — к тому времени Макмерфи отсутствовал уже три недели — она сделала свой последний ход.
Двери отделения открылись, и черные ребята ввезли каталку с табличкой в ногах, на которой было написано жирными черными буквами: «МАКМЕРФИ РЭНДЛ, ПОСЛЕОПЕРАЦИОННЫЙ ПАЦИЕНТ», и под этими буквами было подписано чернилами: «ЛОБОТОМИЯ».
Они втолкнули каталку в дневную комнату и оставили стоять у стены, рядом с Овощами. Мы стояли в ногах каталки, читая табличку, а затем посмотрели на другой конец, на голову, которая была вдавлена в подушку: венчик рыжих волос, окружающих молочно-белое лицо, и только вокруг глаз — огромные лиловые синяки.
Последовала минута молчания, а потом Скэнлон повернулся и сплюнул на пол:
— А-а-а, вот как, старая сука решила провести нас, говно собачье. Это не он.
— Ничего похожего на него, — сказал Мартини.
— Она что, думает, мы совсем тупые?
— О, но они, тем не менее, проделали неплохую работу, — заметил Мартини, придвигаясь к голове. — Посмотрите. Они нашли даже сломанный нос, и этот долбаный шрам, и даже бачки.
— Точно, — проворчал Скэнлон, — но
Я протиснулся мимо других пациентов, чтобы стать рядом с Мартини.
— Точно, они сумели бы подделать такие штуки, как шрамы и сломанный нос, — сказал я. — Но они не могут подделать этот
Скэнлон сплюнул снова.
— Прав, черт побери. Вы сами видите, дело совершенно
— Посмотрите сюда, — сказал один из пациентов, поднимая простыню, — татуировки.
— Точно, — кивнул я, — они могут подделать татуировки. Но руки, а? Руки? Они не могут этого сделать. У него руки были
Остаток дня мы со Скэнлоном и Мартини насмехались над тем, что Скэнлон называл дурацким облезлым представлением, лежащим на каталке, но шли часы, и опухоль у него на глазах начала опадать, и я видел, что все больше и больше ребят подходит, чтобы поглядеть на фигуру. Я видел, как они подходили, делая вид, что направляются к стеллажу с журналами или к фонтанчику для питья, но так, чтобы украдкой бросить еще один взгляд на его лицо. Я смотрел и пытался представить, что бы он сделал. Я был уверен только в одном: его нельзя оставлять вот так сидеть в дневной комнате, с именем, напечатанным на табличке, все те долгие двадцать или тридцать лет, чтобы Большая Сестра могла использовать его в качестве примера того, что может случиться с вами, если вы станете сопротивляться системе. В этом я был уверен.
В ту ночь я дождался, пока звуки в спальне не сообщат мне о том, что все уснули, и подождал, пока черные парни окончат обход. А потом повернул голову на подушке, так чтобы видеть соседнюю кровать. Я часами слушал его дыхание, потому что они ввезли каталку в спальню и переложили носилки на кровать. Я слышал, как легкие всхрипывают и останавливаются, а потом начинают работу снова, надеясь, что, пока я слушаю, они остановятся, — ради всего святого! — но похоже было, что этому не бывать.
В окно смотрела холодная луна, струящая в спальню свет, похожий на снятое молоко. Я сел в кровати, и моя тень упала поперек тела, словно разрезала его пополам между плечами и бедрами, оставив только черное пространство. Опухоль спала настолько, что глаза его открылись; они смотрели прямо в лунный свет, неспящие, потускневшие оттого, что были открыты так долго, не моргая, так что теперь походили на грязные запалы в запальной коробке. Я двинулся, чтобы поправить подушку, и глаза ухватили движение и последовали за мной, когда я встал и прошел несколько футов между кроватями.
Здоровый, крутой парень имел крепкую хватку к жизни. Он долго боролся против того, чтобы ее у него забрали, молотя вокруг руками и мечась из стороны в сторону так сильно, что я наконец вынужден был улечься сверху целиком, и ножницы его отбивающихся ног били по моим, пока я прижимал подушку к лицу. Я лежал поверх этого тела, и мне показалось, что прошли дни, пока метание не прекратилось. Пока тело какое-то время не пролежало неподвижно, а потом один раз содрогнулось и затихло. Тогда я скатился с него. Я поднял подушку, и в лунном свете увидел, что выражение его лица не изменилось, оно осталось пустым, смертный конец был просто последней мукой. Я протянул большие пальцы и опустил веки и держал их так, пока они не застыли. А потом я лег в кровать.
Некоторое время я лежал, натянув простыню себе на лицо, и думал, что все сделал очень тихо, однако голос Скэнлона, свистящий с его кровати, дал мне понять, что не совсем.
— Не волнуйся, Вождь, — сказал он, — не волнуйся. Все в порядке.
— Заткнись, — прошептал я. — Спи давай.
Некоторое время было тихо, потом я снова услышал его свистящий шепот.
— Кончено? — спросил он.
Я сказал ему, что да.
— Господи Иисусе, — произнес он тогда, — она узнает. Ты это понимаешь, правда? Конечно, никто ничего не сможет доказать — любой может отбросить коньки после операции, как вот он отбросил, такое все время происходит, — но она узнает.
Я промолчал.
— Будь я на твоем месте, Вождь, я рвал бы отсюда когти. Да, сэр! Вот что я тебе скажу. Ты смываешься отсюда, а я скажу, что я видел, как он встал и ходил по спальне после того, как ушел, и таким образом тебя прикрою. Это — самый лучший выход, как думаешь?
